Учение горы Сен-Виктуар - [8]

Впоследствии я действительно провел одну ночь на Итаке, в бухте, от которой начиналась дорога, уходящая куда-то в кромешную тьму, вглубь острова. И плач ребенка, который будет еще долго слышаться, уносится туда, в темноту. Сквозь листву эвкалиптов просвечивают электрические лампочки, а утром от деревянных досок, покрытых росой, идет пар.

В Дельфах, считавшихся некогда средоточием мира, на стадионе, заросшем травой, порхали бесчисленные бабочки, которых поэт Кристиан Вагнер называл «освободившимися мыслями почивших святых». Однако, когда я стоял перед горой Сен-Виктуар, на тропе между Эксом и Ле-Толонель, среди красок, мне подумалось: «Не является ли то место, где работал великий художник, в большей степени средоточием мира, нежели Дельфы?»

Плоскогорье философа

Гору уже видно не доходя Ле-Толонель. Она вся голая и почти однотонная; в ней больше сияния света, чем цвета. Иногда линии облаков можно спутать с линиями гор, достающими до небес: здесь же, наоборот, поблескивающая гора кажется на первый взгляд творением неба, чему в немалой степени способствует будто только что остановившееся движение параллельно ниспадающих отвесных скал и растянувшиеся по горизонтали у их основания слоистые складки. Такое ощущение, будто гора излилась с небес, из недр атмосферы почти одного с ней цвета, и, очутившись внизу, уплотнилась, превратившись в небольшой сгусток вселенной.

Вообще, на удаленных поверхностях можно иногда наблюдать необычные явления: задний план, каким бы бесформенным он ни был, изменяется, едва только перед ним на ничем не занятом участке пролетит птица. Плоскости удаляются, но одновременно обретают зримую форму, а воздух между ними и воспринимающим глазом становится материальным. И тогда все то, что уже до боли знакомо, то, что нерасторжимо связано с данным местом и к тому же давно лишено предметности из-за какого-нибудь вульгарного названия, — все это вдруг оказывается удаленным на правильное расстояние и сразу превращается в «мой предмет», который к тому же выступает под своим собственным именем. Для меня, пишущего здесь эти строки, это относилось не только к той сверкающей снегом поверхности склона далеких «Тенненгебирге», но и к тому загородному кафе на берегу Зальцбаха, которое из-за кружившихся над ним чаек сразу превратилось в «Дом за рекой», точно так же, как в другой раз «Капуцинерберг», с од-ной-единственной ласточкой перед ней, неожиданно распахнулась и явилась новоосмысленной «Домашней горой» — всегда открытая, ничем не укутанная.

Великая нидерландская империя семнадцатого века культивировала особый тип картин — «мировые пейзажи», которые призваны были уводить взгляд в некую бесконечность, и некоторые художники использовали для этой цели трюк с птицей, которую они помещали на среднем плане. («И нет ни одной птицы, которая спасла бы ему пейзаж», — говорится в одном из рассказов Борхеса.) А разве не может точно так же приблизить далекое небо какой-нибудь автобус, едущий через мост, с силуэтами пассажиров и окантованными окнами? Не достаточно ли одного только коричневого цвета ствола, чтобы из просвечивающей синевы сложилась форма? — Сен-Виктуар, без всяких птиц (или чего бы то ни было еще) между нами, была одновременно удалена и все же — прямо передо мной.

Только после Ле-Толонель становится видно, что за треуголкой горы начинается гряда, идущая с запада на восток. Дорога еще какое-то время сопровождает ее понизу, без всяких извивов и поворотов, а затем поднимается серпантином к известняковой платформе, которая образует нечто вроде плато у подножия отвесной стены, и дальше идет по ней прямо и прямо, вдоль хребта, словно бы параллельно его протянувшемуся в вышине гребню.

Был полдень, когда я поднимался по серпантину наверх, и небо было синим. Стены скал образовывали ровную ярко-белую полосу до самого горизонта. На красном мергеле высохшего русла ручья следы детских ног. Ни единого звука, только истошный стрекот цикад далеко окрест. Капли смолы на стволе пинии. Я откусил от нежно-зеленой шишки, которую уже успела поклевать птица, — шишка пахла яблоком. Глубокие трещины на серой коре дерева сложились в естественный геометрический узор, который я уже однажды видел на берегу реки и который повторялся не только в тех линиях, прочерченных на пересохшей глине, но и в других местах. Где-то совсем рядом пронзительно стрекотало, но разливавшаяся в руладах цикада была такого же ровного серого цвета, что и кора, и потому я заметил ее только тогда, когда она шевельнулась и начала спускаться по стволу, двигаясь задом наперед. У нее были прозрачные длинные крылышки с черными уплотнениями. Я бросил ей вслед щепку и вспугнул не одну, а сразу двух цикад, которые тут же вспорхнули и улетели, отчаянно голося, как привидения, которым нигде нет покоя. Глядя им вслед, я обнаружил на каменной стене, покрытой трещинами с пробивающейся из них темной травой, такой же узор, какой был на крыльях цикад.

Наверху, на западной оконечности высокогорья, расположена деревня Сен-Антонен. (Сезанн, уже на склоне лет, как-то раз тоже «приблудился» сюда, как он говорит в одном из писем.) Здесь есть кафе, в котором можно сидеть на улице, в тени деревьев («Relâche mardi»