Ученица. Предать, чтобы обрести себя - [66]

Я завязала уши и скорчилась на пассажирском сиденье, а потом сняла куртку и накинула на голову, чтобы свет не слепил глаза. Чарльз спросил, какие лекарства я принимаю.

– Лобелию, – ответила я. – И шлемник.

– Похоже, они тебе не помогают.

– Помогут. Через несколько дней.

Чарльз удивленно поднял брови, но ничего не сказал.

Дом Чарльза был аккуратным и просторным, с большими чистыми окнами и блестящими полами. Он напоминал мне дом Ба-из-города. Я села на стул и прижалась лбом к холодной стойке. Потом услышала скрип открываемой дверцы шкафа и щелчок пластиковой крышки. Когда я открыла глаза, передо мной на стойке лежали две красные таблетки.

– Это все принимают от боли, – сказал Чарльз.

– Но не мы.

– Кто это, мы? Завтра ты уезжаешь. Ты больше не одна из них.

Я закрыла глаза, надеясь, что он отстанет.

– Как думаешь, что случится, если ты примешь таблетки?

Я не ответила. Я не знала, что может случиться. Мама не уставала повторять, что лекарства – это особый вид яда, который навсегда остается в твоем теле и медленно разъедает его изнутри. Она говорила мне, что если я приму таблетку, то даже через десять лет мои дети родятся уродами.

– Все принимают лекарства от боли, – сказал Чарльз. – Это нормально.

На слове «нормально» я застонала от боли. Чарльз налил в стакан воды и поставил передо мной, а потом осторожно подтолкнул таблетки, чтобы они коснулись моей руки. Я взяла одну. Никогда прежде я не видела таблеток так близко. Они оказались меньше, чем я ожидала.

Я проглотила одну, потом вторую.

Сколько я себя помнила, когда у меня что-то болело – ссадины или зубы, – мама давала мне микстуру из лобелии и шлемника. Боль никогда не ослабевала – ни на йоту. И я привыкла уважать боль, даже почитать ее, как нечто необходимое и неприкасаемое.

Через двадцать минут после того, как я проглотила красные таблетки, боль в ушах прошла. Я никак не могла осмыслить ее отсутствие. Весь день трясла головой, пытаясь вернуть боль. Думала, что, если буду громко кричать или быстро двигаться, боль вернется и я пойму, что лекарства – это обман.

Чарльз наблюдал за мной молча. Но мое поведение, наверное, казалось ему абсурдным, особенно когда я стала тянуть себя за ухо, чтобы проверить пределы этого странного колдовства.

Мама должна была отвезти меня в университет следующим утром, но ночью ее вызвали на роды. На дорожке стояла «киа сепия» – отец купил ее у Тони несколькими неделями раньше. Ключи были в замке. Я загрузила свои вещи и поехала в Юту, решив, что машина пойдет в счет тех денег, которые отец был мне должен. Думаю, он решил так же, потому что никогда об этом не говорил.

Я переехала в квартиру, которая находилась в полумиле от университета. У меня появились новые соседки. Робин была высокой и спортивной. При нашей первой встрече на ней были спортивные шорты, безумно короткие, но я не стала пялиться на нее. Когда познакомилась с Дженни, она пила диетическую колу. Я не стала таращиться на нее тоже, потому что Чарльз пил колу безостановочно.

Робин была старшей из нас. Почему-то она отнеслась ко мне с симпатией. Ей как-то удалось понять, что все мои промахи – от невежества, а не от желания обидеть. Она вежливо, но твердо поправляла меня. Робин четко указывала, что я должна делать, а чего не должна, и ее советы помогали мне ладить с другими девушками. Наконец-то я поняла, что нельзя оставлять испорченную пищу в холодильнике и грязную посуду в раковине.

Все это Робин рассказала на нашем собрании. Когда она закончила, еще одна наша соседка, Меган, откашлялась и сказала:

– Хочу всем напомнить, что нужно мыть руки после туалета. И не просто водой, а с мылом.

Робин закатила глаза:

– Уверена, здесь все об этом прекрасно знают.

Тем вечером, выйдя из туалета, я остановилась у раковины и вымыла руки. С мылом.

На следующий день начались занятия. Мое расписание подготовил Чарльз. Он записал меня на два курса музыки и курс религии – Чарльз сказал, что это будет для меня легко. Но он же записал меня на два более сложных курса – алгебру, которая до смерти меня пугала, и биологию (этого предмета я не боялась, просто потому, что не знала, что это такое).

Алгебра грозила лишить меня стипендии. Профессор что-то невнятно бормотал у большой доски. Не мне одной было сложно его понять, но, пожалуй, я была единственной, кто не понимал совершенно ничего. Чарльз пытался помочь, но он в этом году оканчивал школу, и у него своих дел было предостаточно. В октябре прошел промежуточный экзамен, и я его провалила.

Я перестала спать. Засиживалась до глубокой ночи, закручивая волосы в тугие узлы и пытаясь разобраться в том, что написано в учебнике. Потом ложилась и начинала изучать собственные конспекты. У меня развилась язва желудка. Как-то раз Дженни обнаружила меня на чужом газоне, на полпути от нашей квартиры к университету. Живот у меня горел огнем. Я дрожала от боли, но не могла позволить соседке отвезти меня в больницу. Она просидела со мной полчаса, а потом отвела домой.

Мама не уставала повторять, что лекарства – это особый вид яда, говорила мне, что если я приму таблетку, то даже через десять лет мои дети родятся уродами.