Ученье и жизнь - [2]
– Судомойка Акнэ! – отвечал, падая ниц, главный евнух. – Негодная женщина, оставленная во дворце только за ее безобразие! Она мыла посуду в кухне. Прикажи, повелитель, отрезать ей нос и уши!
– Не надо! – покачал головой султан. – Не уменьшай ее уродства! Пусть эта женщина только закроется!
И с отвращением отвернувшись от нее, султан приказал:
– Следующая!
Евнух, дрожа, сорвал покрывало. Это была кривобокая, хромая поломойка.
– Следующая! – с отвращением и в ужасе закричал султан.
Покрывало было сорвано с седой старухи, работавшей на грязном дворе.
И все прачки, стряпухи для прислуги, прислужницы на самые низкие должности, оставленные во дворце только за безобразие, оказались налицо.
Только евнухи могли смотреть на них без отвращения. Эбн-Эль-Даид всплеснул руками.
– Какое безумие, словно чума, поразило мой двор?! Где были ваши глаза? Вы изменили там, где не было даже цехина, чтоб заплатить за вашу измену! Рахейд, лги мне! Правда, которую я вижу, слишком безобразна!
И Рахейд выступил вперед и с поклоном сказал:
– Мне не надо осквернять ложью юных уст, которые привыкли, чтоб правда скользила по ним! Гнев – дурное стекло, повелитель! Он искажает предметы, на которые через него смотрят! Право, повелитель, Акнэ вовсе не так плоха, как тебе кажется в твоем гневе! У нее, – это правда, один глаз. Но разве не одно солнце светит на небе? И мы находим его прекрасным. И мы находим это достаточным. Оно дает нам довольно и света и зноя. И безумцем мы назвали бы того, кто потребовал бы еще одного солнца: «будет светлее».
– Повелитель! Будь справедлив! – воскликнул второй юноша. – И прежде чем произнести приговор, взгляни не на одни недостатки того, кого судишь, но и на его достоинства. Пока я говорю тебе, прикажи моей милой пройти перед тобой под звук моих речей. И гляди! Она хрома и кривобока. Но не сравниваем ли мы женщину с пальмой, когда хотим похвалить ее стройность? Видал ли ты пальму, повелитель, когда бушующий ветер качает ее ствол? Какой красивый изгиб! Вели идти моей милой! Смотри! Она колышется, как пальма, наклоненная ветром. Как ствол пальмы под напором ветра, изогнулся ее стан! С пальмой только, с пальмой во время бури, сравню я милую мою!
– Повелитель! – воскликнул третий юноша. – Вся природа кажется мертвой во время затмения солнца. Лицо моей милой закрыто чадрой, и как мертвые немеют мои уста! Повелитель, она стара! Костер угасает и покрылся белым пеплом седин. Но под пеплом еще горят потухающие угли, – ее глаза. Они еще горят, и пламя можно раздуть! Она стара, – но как прекрасна в тени олеандров, когда мы играем в прятки с луной. А когда любопытная луна найдет нас и защекочет своими лучами, чтоб пробудить от сладкого забвенья, – как сверкнут на лунном свете белые волосы моей милой! Как девственные снега вершин прекраснейших гор! У нее один зуб, – но как изумруд сверкает он! А любоваться тончайшей сетью мельчайших морщин на ее лице, – любоваться изящнейшей работой художника природы! Повелитель! Те искры, что тлеют в глазах ее, жгли меня в любовных сновидениях! Повелитель, нет женщины прекраснее на свете!
– Довольно! – крикнул султан Эбн-Эль-Даид. – Не оскорбляйте красоты! Кто оскорбляет душу человека, – оскорбляет мысли аллаха. Кто оскорбляет тело, – оскорбляет слова аллаха, в которые он вложил свои мысли! Ваши речи – богохульство против природы! Молчите!
Он схватился за голову:
– О мудрость! Как мудра ты здесь, в доме мудреца! Какие глупости способна ты наделать, стоит тебе выйти на улицу! Чем началось, и чем кончилось? Вы мудро ушли с дороги, украшенной цветами, и глупо украсили себя пожелтевшими, сгнившими листьями. Выгнать этих красавиц для ослепших, воровок поцелуев, назначенных другим! С восходом солнца объявить всему городу и всей стране, что сад мой открыт для всех женщин! Я позволяю им рвать цветы, какие они хотят и сколько они хотят!
И в отчаянии он воскликнул:
– Я отменяю ранее сделанное мною распоряжение! Я отменяю все сделанные мною раньше распоряжения!
И, схватившись за голову, Эбн-Эль-Даид, шатаясь, ушел во внутренние покои, повторяя:
– О, самое мудрое ученье! Каких глупостей наделаешь ты, едва выйдя на улицу!
И снова сады дворца, – даже днем, – наполнились красивыми женщинами.
Только султан Эбн-Эль-Даид не принимал участия в общем веселье.
Он заперся в своих покоях, погруженный в размышления.
Он писал мудрые учения.
Потому что был мудр.
И сжигал их.
Потому что был очень мудр.
Он боялся, чтоб мудрость, выйдя на улицу, не наделала самых глупых дел.
