Смешно и трогательно было видеть Андрея Фёдоровича в те редкие дни, когда могучий организм матери сваливался в постель от какой-нибудь случайной немощи. Он рассылал тройки и четвёрки за докторами, не спал несколько ночей, ходил на цыпочках по дому, карауля её покой, расстроенный и напуганный до ребяческого малодушия, — и горе неосторожному, который поднимет шёпот или крик в коридоре, соседнем с материнской спальней.
— Полно вам шуметь! — гаркнет отец своим громовым шёпотом, от которого вздрогнет не только дверь спальни, ни и сама больная на постели. Он ходил вокруг этой двери точь-в-точь, как медведь басни, охраняющий сон приятеля-пустынника, и как этот медведь, готов был ударом камня расплющить муху, осмеливающуюся беспокоить лицо спящего друга.
Да, это был человек с своим характером, с своим голосом, с своею собственною физиономиею, — мой батюшка Андрей Фёдорович. Кто видел его раз, кто хоть раз имел с ним дело, не мог уж смешать его ни с кем другим, не мог и позабыть его. Всё равно, как, встретив в лесу хоть раз медведя или кабана, никакой человек не забудет его и не смешает ни с волком, ни с лисицею.
Крепкий и видный всем, как старый дуб среди поля, жил Андрей Фёдорович в своей вотчине, среди мужицких сёл и деревень, многие десятки лет, и все эти деревни и сёла давным-давно узнали его грозное лицо и его грозный норов. И однако — странное дело — и чужие, и свои любили его, насколько вообще могут любить мужики барина, почитали высоко его практическую умную голову и верили в его честное слово, в его честные дела. А любили и почитали больше всего за то, что «хозяин был строгий и грозный, своему дому судержатель», всё в своей руке властительно держал, мужика и челядь, жену и детей, никому баловаться не давал, всех «до пути, до делов довёл», и дом свой не рассыпал, а собрал, даром что Господь детей ему послал видимо-невидимо.
И когда пал потом, скончав свои дни, этот давно всем знакомый, издали всем приметный маститый дуб, когда потухли взыскательные очи и смолк неугомонный сердитый голос, — стало после него надолго пусто и глухо, и всякий кругом почувствовал и увидел, что точно исчезло вдруг что-то крупное и нужное, чего не заменишь скоро, чего нельзя не заметить. И его имя осталось надолго связанным с тою почвою, где рос он, с тем когда-то безлюдным местом, которое его непреклонной волей, его неутомимой энергией обратилось из необитаемой сухой степи в кишащий зеленью и тенью, обильный всякими земными плодами, налитый водами, застроенный человеческим жильём, отрадный и благоустроенный уголок, разливавший кругом себя на всю окружность порядок, деятельность и цивилизацию.
«Шараповка, шараповские, проехать на Шарапово» — эти слова твёрдо укрепились в памяти окрестного народа, не хотевшего знать никаких других официальных названий нового поселения и вклеившего в нашу местность эту памятную кличку на долгие-долгие годы, в какие бы чуждые руки ни переходило потом созданное Андреем Фёдоровичем детище. Шараповы сыновья, Шараповы внуки, Шараповы братья или племянники, — так стало отмечаться нисходящее и боковое поколение нашей семьи в понятиях народа, привыкшего всё сводить к этой одной, хорошо приметной ему и твёрдо ему понятной центральной фигуре. Мы не существовали в его глазах сами по себе, а существовали единственно как отпрыски того настоящего Шарапова, который когда-то так долго наполнял всю округу шумом и энергиею своего бытия, прудил пруд, копал сажалки, строил мельницы, сажал сады и рощи, рубил срубы, клал стены, распахивал луга и поднимал первый голос во всяком деле, везде был нужен, всё смел, всё умел.
В истории такие центральные личности являются типами своего века, родоначальниками династий, собирателями земли, каким-нибудь Всеволодом Большое Гнездо или Иваном Калитою. Целые поколения людей забываются и исчезают бесследно, а их имена остаются своего рода верстовыми столбами народной истории. В древности, в эпохи героические, имя одного такого человека заменяет имя целого народа, целый век его жизни. Евреи Библии называли своего Иегову не богом евреев, а богом Моисея и Иакова.
В жизни обыденной деревенской толпы такие люди дают своё имя всему рассеменившемуся от них поколению, целому, иногда огромному, посёлку, выросшему с течением веков на их плодородном корне.
Когда я проезжал бесконечно раскинутым соседним селом Мелехиным или деревнею Титовою, я знал хорошо, что в старые-старые дни здесь непременно сидел в глухом лесном хуторе, у колодезка, какой-нибудь многодетный и хозяйственный старик Мелетий, по-уличному Мелеха, или Тит, опытный зверолов и пасечник, и что от этих деревенских патриархов как от ядрёного и сытого огурца-семенника, сплошь начинённого плодородным семенем, пошли жить и расти всё теперешнее Мелехино, вся теперешняя Титова. Недаром же теперь в наших местах мужицкие фамилии залегают пластами, широкими гнёздами, как грибы или ягоды. В одном месте какие-нибудь Сергеевы многими сотнями домов, в другом — Михайловы, ещё более многочисленные, там — такою же сплошною залежью Петрищевы, в другом месте — Денисовы.
