Участок - [13]

2

Он послал за Кравцовым, а тот не бездельничал. Прожив в Анисовке два дня, кое-как обустраиваясь и недоумевая, что же дальше ему делать в деревне, где никаких преступлений не предвидится, он вспомнил о загадке утопления Кублакова и решил приступить к расследованию серьезно. Проснувшись чуть позже рассвета, он отправился к вдове участкового Любови Юрьевне с намерением задать ей несколько неожиданных вопросов. Почему в такую рань? Потому, что Кравцов знает: с утра человек всегда правдивее. Далее, размявшись, он начинает жить среди своих дел и среди других людей, а дела и люди наши таковы, что вольно или невольно приходится что-то обойти, в чем-то слукавить, в чем-то сфантазировать, и чем ближе к вечеру, тем привычней и легче если не врать, то слегка привирать; поэтому, кстати, все театры в городе работают именно вечером, когда актерам проще лицедействовать, поэтому именно по вечерам мужчины ухаживают за женщинами (в этом тоже ведь без вранья не обойдешься). И телевизор больше всего мы тоже смотрим вечером, когда не только самим врать легче, но и воспринимать вранье тоже комфортней. Затем наступает время относительной правды – ночь. Нет, человек не становится правдивей, просто он очень устает за день и путается, где ложь, где истина, тут его и можно подловить. Настоящая же правда возможна только утром. Человек за ночь выспался, он как бы отвык жить – то есть лгать, лукавить и обманывать, в том числе самого себя. В это время он часто и проговаривается.

Оказалось, еще раньше Кублакову навестила старуха Синицына. Она старуха развитая, современная, двое городских сыновей подарили ей недавно телевизор и видеомагнитофон, вот она и пришла к Любе поменять кассеты. Увидев Кравцова, она тут же догадалась:

– Держись, Люба! Сейчас про убийство Валентина твоего спрашивать будет!

Люба отмахнулась с досадой, сидя под коровой и доя ее перед выгоном:

– И ты туда же, теть Зой! С чего вы все взяли-то, что его убили?

Синицына поправила с гордостью:

– Не теть Зой, а Зоя Павловна, между прочим! – И потыкала пальцем в одну из кассет. – Вот тут точно такая история: человек много знал, и его убрали! Только не утопили, а в цемент закатали!

– Я тебя умоляю, теть Зой, извини, Зоя Пална! Сравнила тоже! Это не про нас, там другая жизнь!

– Никакая не другая! Только говорят не по-нашему, а посмотреть – то же самое. У одних всего до шиша, у других от шиша краешек. Вот и эти самые... Противоречия! – Тут Синицына вздохнула и сказала с сочувствием: – Конечно, оно горе. С другой стороны, Шаров об тебе заботится. В смысле – как начальник.

Люба встала из-под коровы, оперлась обеими руками на поясницу, помогая ей распрямиться, и сказала спокойно, но строго:

– Вот что, теть Зой, извини, Зоя Пална! Я этих намеков не люблю! Пришла за кассетами – бери!

– А это не я намекаю! – оправдалась Синицына. – Это Юлюкина Юлька намекает! А я ей, наоборот, говорю: ты, говорю, не болтай. Люба, говорю, женщина честная, и ты над ней свечку не держала! Сама, говорю, не видела – и молчи! А если, говорю, что-то у них с Шаровым, говорю, и есть, то это ихое дело, потому что, говорю...

Тут Синицына умолкла, потому что взгляд у Любы стал нехороший, негостеприимный какой-то, а рука зачем-то потянулась к граблям. Но Кравцов уже приближался, поэтому Люба не позволила вылиться эмоциям, только крикнула:

– Наталья! Дай бабе Зое посмотреть что-нибудь! Наталья, зараза! Наталья!

Заспанная Наташа, дочь Любы, круглолицая девушка лет пятнадцати, высунулась из окна и спокойно сказала:

– Во-первых, не зараза. Во-вторых, ты бы еще ночью меня побудила.

– Ничего! Кто вчера обещал корову подоить и выгнать? Мать ломается, а ты дрыхнешь!

Синицына пошла к дому, а Кравцов, поздоровавшись, хотел было озадачить Кублакову прямым вопросом, но она вдруг сказала:

– Извините, мне некогда! Вы серьезный человек, официальный! Зачем вы сплетням верите? Зачем ворошить, два месяца с лишним прошло! Что, допрашивать меня будете? На мне дочь взрослая, хозяйство, мне дыхнуть некогда, а вы меня расстраивать хотите? У меня и так давление выше нормы каждый день! Господи! – Люба всхлипнула и утерла глаза. – И жить спокойно не давали человеку, и после смерти тревожат! Утонул он! И все! И до свидания!

Кравцов понимал, что в такой ситуации лучше удалиться. Но, впрочем, он был почти удовлетворен. Кублакова своим коротким монологом дала ему богатую пишу для размышлений. А именно:

1. Почему она решила, что Кравцову больше не о чем с ней говорить, кроме как про убийство?

2. Почему вот уже второй раз явно уклоняется от общения с милиционером?

3. Какие сплетни имеются в виду?

4. Что значит: «жить спокойно не давали человеку»?

5. Почему Кублакова так настаивает на том, что муж сам утонул?

6. И наконец, почему она так ненатурально всхлипнула, зачем вытирала абсолютно сухие глаза?!

Вопросы и вопросы...

А тут еще добавил правдолюбец Дуганов, неожиданно вынырнувший из кустов.

– Что, угостили вас дезинформацией? – иронично спросил он. – А она призналась, что с Шаровым находится в интимной половой связи?

– Разве?

– Не разве, а точно! Я не сторонник вмешательства в личную жизнь, но тут дело общественное! Если не уголовное! Судите сами, какой расклад: у Шарова жена болезненная и с придурью. В школе работает учительницей литературы и пения. Уроки отведет, садится дома в глухой комнате и на гитаре до ночи играет. Песни сочиняет, понимаете ли! А людям не поет! Но неважно. Главное другое. У Шарова к Любе Кублаковой интерес! Кто мешает, попробуем догадаться? Естественно, Любы муж, Кублаков! И мешает двояко: и как муж, и как человек, который знает про махинации братьев Шаровых и всей местной мафии! Да он и сам такой был, Кублаков, тоже олигарх! Но я ему на совесть давил все время. И предполагаю следующее. Кублаков начинает мучиться от нечестной своей жизни. Он хочет во всем сознаться. И говорит об этом Шарову Андрею Ильичу. И Шаров понимает: ему с братом конец. Выход: или подкупить Кублакова, или уничтожить! Я полагаю, подкупить они пробовали: Кублакову за общественный счет баню построили перед смертью. Роскошная баня, прямо сауна! Но совесть он там свою не отмыл и продолжал мучиться. И решили они его убрать. Это в частности!