Убырлы - [5]

Она стояла, но не смотрела — старательно жмурилась, стиснув Аргамака и странно повернувшись ко мне полубоком. Пыталась по звукам понять, что происходит. Молодец, малявка, соображает, подумал я и сказал:

— Всё, Диль, можно открывать.

Дилька распахнула глаза, стремительно оглядела меня и уставилась на папу.

— Он умер? — тихо спросила она вдруг.

— Дура, что ли? — грубо ответил я. — Никто не умер.

Дилька требовательно смотрела на меня. Я продолжил, раздражаясь:

— И никто не умрет. Не выдумывай. Он спит прос…

Где-то страшно заорал кот. А я и не заметил, что его рядом нет. В спальню, что ли, сбежал. Нет, в Дилькину комнату — второй вопль, надрывный и переходящий в пронзительное шипение, доносился оттуда. Дилька уже побежала смотреть. И я вчесал.

Дилька замерла на пороге, точно на стеклянную дверь с размаху наткнулась. Я не наткнулся, пролетел в комнату и едва не грохнулся, поспешно сдавая назад.

Кот орал, растопырившись возле стула, из-под которого пыталась выбраться мама. Занавеска со стула слетела, и все равно я не сразу понял, что это мама. Что это она сумела так сложиться в пять раз, как провод от наушников, и всунуться между четырьмя не очень высокими ножками. Что это ее рука, костлявая, с неровным пятном и со сломанными ногтями, скребет обивку стула, пытаясь его приподнять. Что мятый багровый ком с щупальцами, шевелящийся под стулом — просто красная кофта. Та самая. И что черное спутанное мочало, ритмично болтающееся возле пятки — ее голова.

Пятки. Так.

— Дилька, küzläreñne yab (Глаза закрой (тат.)), — скомандовал я, выдергивая следующую пару спиц.

Мочало поехало по полу, будто протирая. Стул скрежетнул ножками, приподнялся и затрещал, кот заорал, я тоже чуть не заорал. Мама пыталась выбраться из-под стула, но мешала сама себе. Вернее, не себе. Тварь, которая засела в маме, пыталась выбраться. А мама ей мешала. Как она забралась-то под стул, зачем, когда, подумал я увлеченно, и тут же понял, что на ерунду отвлекаюсь — и, может, тоже не сам, а с чужой недоброй помощью. Как кролик, который, наверное, решает очень важные и сложные задачи, не имеющие никакого отношения к наползающей на него пасти, — и до ответа добирается, когда кругом темно, тихо, тесно, и смысла в ответах нет.

Мама нам не раз говорила, что мы ей на голову уселись. Но это же не так — было. Неужто теперь так будет?

Очнись, пацан.

Ну нельзя же так, со стоном подумал я и уселся верхом на стул, не слушая больше стуков, нечеловечески размеренного дыхания и низкого воя, продирающего позвоночник снизу вверх.

На этот раз получилось еще легче — я почему-то думал, что будет наоборот. Спицы сами встали остриями к нужным точкам, как, знаете, контакты трамвая на провода. И подбросило меня не сильно — а может, я приготовиться успел. Спинкой стула по ребрам двинуло, но ребра уже попривыкли. Наверно, такие кости, как у меня, и называют ребрами жесткости. Жесткости, прочности и противоударности.

Я успел разглядеть, что фиолетовые комочки на левой спице сперва смахивают на брусничное желе. Спица умирала, опадая на пол, а мама так же мягко оседала и растекалась по полу, пока я осторожно поднимал стул. И тут в прихожей грохнуло.

Я вздрогнул, но завершил движение. Отшвырнул стул и бросился за котом и мимо всё жмурившейся Дильки — смотреть, что стряслось и взорвалось.

А ничего не стряслось и не взорвалось. Däw äti (дедушка (тат.)) пришел.

В дождевике, со слепым взглядом исподлобья и улыбкой уголками губ вверх.

3

«Скорая» приехала очень быстро. Я еле успел затащить däw äti в спальню, а маму в зал рядом с папой. По уму следовало как раз родителей в спальню, но папа, хоть и высох, все равно оставался тяжеловатым для меня, поэтому я и не стал связываться с его, как он сам любил говорить, передислокацией. Еще я успел протереть лицо себе и Дильке. А вот прибраться хотя бы в прихожей времени уже не хватило — в дверь зазвонили.

— Господи, что у вас такое? — сказала, застыв на пороге, врач, полноватая красивая тетка с черными-пречерными глазами. — Ну и запашок. Был на квартиру налет?

Я помотал головой, хоть мог продолжить это стихотворение, мы его в садике учили. Нет, не мог — ни настроения не было, ни сил. Я имею в виду, помнил я этот стих.

Врач сказала, продолжая озираться в дверях:

— Мальчик, а на прошлой неделе не ты?.. Так. Вы сами здоровы-то? Чего несвежие такие?

Я украдкой посмотрел на Дильку, которая неласково таращилась на врача сквозь очки, и пожал плечами. По-моему, мы выглядели сильно лучше, чем вчера или пару дней назад.

Голуби за окном исчезли, а кот сидел у Дильки на руках. Он прощелкал все сражения в прихожей и выполз из Дилькиной комнаты, когда я уже оттаскивал деда в спальню. Выполз в основном для того, чтобы соваться мне под ноги и отскакивать с очень недовольным видом. У него и сейчас вид был недовольный и высокомерный. На врача кот не смотрел. Зевал, глядя Дильке за плечо, где не было ничего, кроме стенки с обоями.

Врач качнулась вперед, но шага не сделала, а осведомилась:

— Родители дома?

Я кивнул и показал рукой в сторону зала с диваном. Врач посмотрела на меня с интересом.

— А ты вообще говорить умеешь?