Убийство в Венеции - [9]

Я не мог удержаться от размышлений о рубенсовской картине Андерса, о большом холсте, на котором Юдифь убивала Олоферна. Неужели в окрестностях Стокгольма кроется неизвестный подлинник Рубенса? А может, все это только фантазии Андерса или запутанный сон о ночных поездках с людьми в масках и о прекрасной женщине Боттичелли?

Мои раздумья были прерваны призывным сигналом — свистком кофейника. Одновременно зазвонил телефон. Одной рукой я снял с плитки алюминиевый кофейник, а другой — поднял трубку. Звонил Андерс.

— Забавно, — сказал я. — Типичная передача мыслей на расстоянии. Я как раз думал о тебе и твоей рубенсовской картине.

Он с легким смущением засмеялся.

— Я тоже об этом думал. Никак не могу разобраться. Но ты, пожалуй, прав. Это наверняка мне просто приснилось. Впрочем, я не из-за этого звоню. Хочу, чтобы ты отметил со мной одно событие.

— Ого. Ты стал директором Шведского музея?

— Не совсем, но почти. Я выкупил имение Банка.

— Быть этого не может.

— Да-да, и это прекрасное чувство. Ты ведь знаешь, что отец был вынужден оставить усадьбу. Он не вылезал из долгов. Да и какой из него был сельский хозяин? Он, как старый офицер, знал толк в лошадях и охоте, а земледелие было брошено на самотек; в наши дни, со всей этой окупаемостью, рентами и прочим, так не проходит.

— Я помню. Для всей вашей семьи переезд был трагедией.

Голос Андерса в трубке замолк.

— Я ждал этого момента двадцать лет, — тихо сказал он. — Снова вернуться, вернуться домой. Но теперь все в порядке. Все формальности позади, и через неделю у меня новоселье, если можно так выразиться в отношении въезда в дом XVIII века.

— Конечно, можно.

— Так что добро пожаловать. Тебя первого приглашаю. Я так решил после нашей встречи в самолете. Ты в самом деле мой самый старый друг. И ты еще ребенком всегда бывал в доме в Бакке. Смешно получается, что мы всякую связь потеряли, не виделись столько времени, пока в самолете не столкнулись.

— Ты забываешь Венецию.

— Да, но это не в счет. На бегу. Но приятно было бы вспомнить былое. Мне во всяком случае. Признак старения. — Он рассмеялся. — Человека тянет назад, в детство, к корням.

— Это же естественно. С удовольствием приеду на твой праздник. Я сам в тех местах не так часто бываю. Когда отец вышел на пенсию, родители переехали в Аскерсунд, а теперь обоих уже нет. Но они похоронены на кладбище в Вибю, так что я туда изредка заглядываю. Заезжаю, знаешь, если еду в Гётеборг или в другие метрополии в тех краях.

— Хорошо, значит, ты дорогу не забыл. Тогда увидимся в воскресенье, в шесть. Ничего, если приедешь чуть раньше; только уж прими все как есть. Часть мебели в стоимость входила, но, боюсь, в спальнях довольно первобытно. Да, захвати простыню, если у тебя есть лишняя.

— Конечно, нет проблем. Нас много будет?

— Нет, я еще не обзавелся достаточным количеством вещей, чтобы принять большое нашествие. Только коллеги из музея.

— Приложу все усилия, чтобы соответствовать интеллектуальному уровню. Приеду с удовольствием.

Он действительно должен быть рад, подумал я, положив трубку. Я знал, что это приобретение означало для Андерса. Конечно, он уже не жил дома, когда Бакка пошла с молотка. Но для него известие о том, что дом детства будет продаваться на аукционе, что все кончено, было настоящим шоком. И я помню, как он делился своими угрызениями совести: родители ведь помогали деньгами во время его учебы в Упсале, и это ускорило потерю усадьбы.

Из бассейна, напоминавшего по форме почку, доносились детские крики. Громкие, счастливые детские крики. Ветер бережно шевелил кудрявые кроны деревьев вдоль живой изгороди площадки для гольфа. Далеко в проливе Лонг-Айленд маневрировала целая армада лодок с белыми парусами; внизу, у каменного пирса, уходящего в сине-зеленую воду, была пришвартована яхта с мотором. Белый, грациозный лебедь.

Энрико Мортелла лежал, вытянувшись в низком шезлонге. Рядом, на стеклянном столике, стоял джин с тоником. Кусочки льда начали таять от жары, несмотря на то что стакан стоял в тени сине-белого солнечного зонтика. Он протянул руку к ведерку со льдом, зачерпнул пригоршню холодных кубиков и опустил их в высокий стакан, за ними последовал свежеотрезанный ломтик лимона. Поправил солнечные очки в золотой оправе, посмотрел на человека в темно-синем костюме, белой рубашке и галстуке в серую полоску, сидевшего в плетеном стуле у круглого стеклянного столика.

«Нервничает, — подумал он. — Вольфганг Гербер нервничает». Или это состояние подчиненного, выросшего в авторитарном обществе? Такие испытывают неохоту и неловкость. Как там звучало старое определение дисциплины? «Чувство неудобства в присутствии вышестоящего».

Вольфганг Гербер ощутил его реакцию, напрягся еще больше и непроизвольно вытянулся в своем плетеном стуле с прямой спинкой.

— Well, well[2]. — Энрико Мортелла пригубил напиток, сдвинул очки на лоб. — Выпить не хотите?

Для меня немного рановато, — нервно улыбнулся другой и поправил узел галстука.

«Совесть у него, что ли, не чиста? — подумал Мортелла. Он был в цветастых купальных шортах. — Что-то скрывает от меня, сливки с молока за моей спиной снимает?»