Убийство в субботу утром - [5]

Но одно дело — истории, может, просто байки, а другое — реальность. Внутри у него все как-то страшно оборвалось, он стоял посреди комнаты и не знал, что делать. В голове проносились отдельные слова: Нейдорф, кресло, Институт, субботнее утро, мертва.

Голд незадолго до того окончил курс психиатрии в Хадасса Эйн-Керем и уже сталкивался со смертью. Как врач, он наработал защитные механизмы, позволяющие жить с этим. Ему более или менее удавалось, как он однажды объяснял Нейдорф, соблюдать здоровую эмоциональную дистанцию между собой и покойником: в присутствии смерти он набрасывал завесу на то, что именовал своими «эмоциональными железами».

Но в этот раз привычная завеса не желала опускаться. Вместо этого возникла и начала опускаться вуаль совсем иного рода. Все заволоклось клубами тумана, как во сне, и необязательно в дурном сне: пол лишился обычной устойчивости, дверь открылась как будто по собственной воле, и хотя он не чувствовал ни рук, ни ног, но рука сама закрыла дверь, а ноги вынесли его из комнаты.

В коридоре он рухнул на стул и уставился на фотографию покойного Эриха Левина, ласково улыбавшегося из-за стекла. Голд спокойно сказал себе, что надо что-то делать, — вернее, ему казалось, что он спокоен, хотя уже тогда он понимал, что его реакции выказывали классические, прямо-таки из учебника, симптомы шока.

Он осознавал и в то же время не осознавал, что встает, наклоняет голову, делает глубокий вдох и каким-то образом добирается до телефона в кухне.

Телефон не был заперт на замок; замок лежал рядом, в нем все еще торчал ключ. В тот момент Голд не удивился и не спросил себя, кто же мог оставить телефон незапертым или спешил настолько, что оставил кольцо с ключами на кухонном столе. Впоследствии он ясно представил себе это кольцо с прикрепленным к нему мешочком из мягкой узорчатой кожи.

Впоследствии он припомнил еще много деталей: почти полную чашку кофе в раковине (под напечатанным плакатом, гласившим: «Пожалуйста, мойте за собой чашки и не забывайте выдернуть шнур из розетки. Последнюю перегоревшую кофеварку заменили только в прошлом месяце»; секретарша Фина расписалась внизу широким росчерком), капающий кран. Но в тот момент все его внимание было сосредоточено на телефоне; набрав номер, он тяжело уселся в секретарское кресло.

Казалось, прошли годы, пока на другом конце взяли трубку и пожилой женский голос с тяжеловесным немецким акцентом произнес; «Да».

Голд наслушался немало рассказов о фрау докторше Хильдесхаймер, и единственное слово, донесшееся до него сейчас по телефону, убедило его, что легенды правдивы. Говорили, что упомянутая дама относится к телефону, дверному звонку и почтовому ящику как к представителям враждебной чужеземной армии, жаждущим отнять у нее супруга и убить его своими бесконечными требованиями.

Некоторые говорили, что только благодаря ей Хильдесхаймеру удалось дотянуть до своих лет (в следующем месяце ему должно было исполниться восемьдесят) — тут говорящий обычно стучал по деревяшке — без единой серьезной болячки.

Мало того что ежедневный распорядок старика оставался неизменным вот уже полвека (первые три десятка лет восьмичасовой рабочий день: с восьми до часу и с четырех до семи; а последние двадцать — шестичасовой: четыре часа утром и два днем; с двух до четырех он не существовал для всего остального мира); супруга его строго следила, чтобы он не переутомился, и это касалось не только приема пациентов: например, она ограничивала число лекций, которые ему позволялось читать или слушать, и число часов, которые он мог потратить на преподавание в Институте. Ходили слухи, что практически невозможно пообщаться с Хильдесхаймером, не получив вначале позволения его супруги.

Фрау Хильдесхаймер произнесла «да», и Голд услышал, словно со стороны, собственный четкий голос. Он назвался и сообщил, что звонит из Института. После короткой паузы Голд извинился, что беспокоит их в субботу, и объяснил, что произошло чрезвычайное событие. На другом конце воцарилось молчание, и Голд не был уверен, что она еще слушает. Он повторил слово «чрезвычайное», и чудо наконец случилось.

Зазвучал голос старика, вовсе не сонный, а собранный и готовый к любой неожиданности. Голд знал, что на утренней лекции ожидалось его присутствие, и решил, что тот намеревался пройтись. Его дом стоял недалеко от Института, и в хорошую погоду супруга поощряла физическую активность — в разумных пределах.

В тот момент, когда Голд услышал его «алло», он почувствовал, что бремя ответственности свалилось с его плеч. Не зная толком, как сказать главное, он еще раз повторил, что говорит Шломо Голд, что он в Институте и что он пришел пораньше, чтобы все приготовить. Хильдесхаймер произнес длинное, выжидательное «да-а», и, когда Голд замолчал — он не мог подобрать слов, — старик позвал слегка обеспокоенным голосом: «Доктор Голд?» — и Голд уверил его, что он на проводе. Затем быстро добавил, что случилось нечто ужасное, действительно ужасное — голос его дрожал — и что доктор Хильдесхаймер должен прийти немедленно. Прошло несколько мгновений, прежде чем старик ответил: «Хорошо, сейчас буду».