Убийство Моцарта - [60]

А когда я защитил собрата, – ведь не наша игра, а его слабая музыка, лишенная моцартовской мелодичности, заслуживала порицания, – он обрушился и на меня. Выхватив у меня из рук скрипку, он занес ее над моей головой. Его глаза горели безумием, и я решил, что пришел мой последний час. Но затем, взяв себя в руки и сообразив, что не стоит проявлять свой дурной характер при таком стечении народа, Сальери вдруг переменил решение и совершил подлейший из поступков.

Он с отвращением ударил моей скрипкой о пюпитр и разбил ее на куски. У меня сердце сжалось от боли, – я долго копил деньги, чтобы купить эту скрипку, одну из лучших в Вене, и знал, что никогда больше не смогу позволить себе подобной роскоши. Я готов был обрушиться на него с кулаками, но вовремя сдержался. Сальери был императорским капельмейстером, я служил простым музыкантом в императорской опере, а ее директором являлся ближайший друг Сальери граф Орсини-Розенберг. Коснись я Сальери хоть пальцем, мне грозила бы тюрьма либо запрет играть в императорских концертах, а в те времена для венского музыканта это был единственный способ заработать себе на хлеб.

Горюя о своем верном друге – разбитой скрипке, которая служила мне много лет, а также чтобы скрыть свои чувства и не ударить Сальери, я наклонился поднять обломки, но Сальери с презрением отбросил их ногой в сторону и закричал:

«Это послужит тебе хорошим уроком, немецкая свинья!»

Уж не вызвано ли его неистовство тем, что я один из любимых музыкантов Моцарта, подумал я, и к тому же его друг.

Мне оставалось одно: попытаться сохранить свое достоинство, и я молчал, чувствуя, что это злит его еще больше, потому что он заорал:

«Убирайся! Убирайся отсюда! Иначе я за себя не отвечаю!»

Эрнест замолчал, и Джэсон взволнованно спросил:

– И вы покинули оркестр?

– Что же мне оставалось? Когда я смог купить себе новую скрипку, было уже поздно присоединяться к оркестру, да и Сальери бы этого не допустил. А так как нам не платили за репетиции, я сильно задолжал и к тому же от всех горестей и забот заболел.

– Но за вами ведь не было никакой вины!

– Сальери был иного мнения. А в венском музыкальном мире от него зависело многое.

– А от Моцарта?

– Даже после смерти Глюка, когда Моцарт стал третьим императорским капельмейстером, он никогда не обладал влиянием Сальери. Сальери об этом позаботился.

– Увидев в тот день Сальери у Моцарта, я не знал, куда деваться, – продолжал Эрнест. – Но всюду царила атмосфера непринужденности, и хотя Сальери игнорировал меня, Моцарт отнесся ко мне весьма радушно и сердечно пожал руку. Пальцы у него были удивительно сильные и одновременно изящные. В Вене не было равного ему пианиста.

«Надеюсь, вы вполне оправились, Эрнест, – сказал он. – Я огорчился, узнав о вашей болезни».

«Мне лучше, господин капельмейстер», – ответил я, хотя едва держался на ногах.

Разве мог я испортить концерт? К счастью, праздник начался с обеда. Я уже много дней не ел досыта, а тут был настоящий пир: устрицы, жареный фазан, глазированные фрукты и шампанское. Нас, музыкантов, посадили вместе с гостями, вопреки обычаю. Многие композиторы ставили себя выше оркестрантов и в обществе не снисходили до разговора с ними. Я поел и мне полегчало, хотя я по-прежнему испытывал неловкость, ловя на себе злобный взгляд Сальери. Видимо, он так и не простил мне того случая.

Начался концерт, Моцарту всегда нравилась чистота моей игры; он хвалил меня за точность и за то, что я не увлекаюсь показным неаполитанским стилем «брависсимо», столь любимым Сальери. Стиль этот изобиловал взлетами и падениями и, по словам Моцарта, был рассчитан на то, чтобы ошеломить публику внешними эффектами, а не воздействовать на чувства.

Мы исполняли новое сочинение Моцарта, которое он посвятил жене, серенаду соль мажор, известную теперь под названием «Маленькая ночная серенада»; он дирижировал с вдохновением, и я понял, как дорога ему эта вещь.

Серенада поразила меня, пожалуй, никогда прежде я не слыхал такого мелодичного сочинения. Когда мы закончили, сверху раздался плач сына Моцарта, разбуженного музыкой. Отец принес мальчика из спальни, и все внимание гостей сосредоточилось на ребенке, а я поймал насмешливый взгляд Сальери.

Моцарта явно радовало внимание гостей к его сыну. И вдруг да Понте, которому, видно, наскучил маленький Карл Томас, затеял спор, несмотря на свое стремление сохранять добрые отношения со всяким известным композитором.

«Послушайте, Моцарт, – начал он, – маэстро Сальери утверждает, что писать оперу о Дон Жуане – глупая затея».

«Это не совсем так, я просто заметил, что сюжет не нов», – принялся оправдываться Сальери.

Молчаливый Гайдн, человек неприметной, но приятной наружности, чья дружба с Моцартом была общеизвестна, сказал:

«Я верю, что „Дон Жуан“ у Вольфганга получится и веселым и трагичным одновременно, и, как все его оперы, полным гармонии».

«Он может превзойти все сочиненное доныне», – прибавил да Понте.

Это не понравилось Сальери, и он заметил: «Но сам Дон Жуан личность безнравственная. Он развратник и убийца. Неудивительно, что оперу не ставят в Вене. Это сочли бы оскорблением императорской особы».