Убийство Моцарта - [114]

– Ну, а Констанца? – спросил Джэсон. – Где же была она?

– В Бадене, вместе со старшим сыном Карлом. А маленького Франца взяла к себе бабушка. Вольфганг ужасно скучал по Станци, но настаивал, чтобы она оставалась в Бадене, пока не поправит здоровье.

– Мы с матушкой жили неподалеку от их дома на Раухенштейнгассе и как раз собирались обедать, когда раздался стук в дверь. Пришел слуга из таверны Дейнера и испуганно сказал:

«Хорошо, что я застал вас дома, госпожа. Капельмейстер Моцарт сильно заболел, хозяин обеспокоен и просит вас поскорее прийти».

Я была очень привязана к Вольфгангу, но по молодости боялась брать на себя такую ответственность, однако слуга ждал, и я последовала за ним. Когда мы пришли, Дейнер уже уложил Вольфганга в постель, растопил печь и послал за доктором. В спальне стоял холод, а Вольфганг весь пылал, он был в забытьи, и я совсем растерялась.

Первый ли это приступ, спросила я Дейнера.

«Нет, но самый сильный, – ответил Дейнер. – Вольфганг сказал, что заболел после ужина у маэстро Сальери, а когда он спросил на следующий день у доктора, не отравление ли это, тот рассмеялся и ответил, что причиной всему утомление, что у него устали глаза. Но с тех пор он не может ничего есть и пить. Только суп и вино, которые я ему приношу – в последнее время он почти не выходил из дому. Но сегодня он с трудом добрался до таверны и заказал вина, но даже не притронулся к Нему. Я понял, что он очень болен, отвез его домой и послал за вами и доктором».

Слуга, которого Дейнер посылал за доктором, вернулся и в растерянности сообщил:

«Клоссет не соглашается прийти. Говорит, господин Моцарт ему и без того задолжал».

«Я заплачу, – пообещала я, но обнаружила, что в спешке не взяла с собой кошелек.

Тогда Дейнер подал слуге два гульдена для Клоссета и сказал:

„Пусть поторопится. Случай тяжелый“.

Я пообещала Дейнеру, что верну ему долг, но он только улыбнулся в ответ и сказал:

„Господин капельмейстер твердит то же самое, но как я могу допустить, чтобы он голодал. Давайте-ка лучше напишем его жене“.

Вольфганг два дня пролежал без сознания, а когда на третий день очнулся и увидел у кровати Констанцу, несказанно обрадовался.

С тех пор я каждый день навещала Вольфганга и Констанцу и притворялась веселой, хотя душа моя терзалась беспокойством. Стоило нам с Вольфгангом остаться наедине, как он жаловался:

„Я слабею, Софи, слабею. Я весь опух, и меня мучают боли в желудке. Но не говори об этом Констанце, она этого не перенесет“.

И я спрашивала себя, надолго ли его хватит? Приступы колик продолжались, руки и ноги покрылись нарывами, он не знал, на какой бок лечь, чтобы облегчить страдания.

Как-то я вошла к нему, но он не услышал моих шагов, хотя у него был необычайно чуткий слух. Значит, он сильно болен, подумала я. Он лежал и смотрел на свои руки таким горестным взглядом, словно они его предали.

Увидев меня, Вольфганг воскликнул:

„Посмотри, милая Софи, видно, мои дела плохи! Я никогда больше не смогу играть!“

Может статься он и прав, в страхе подумала я. За несколько дней кисти рук сильно распухли.

„Скоро я совсем не смогу шевелить пальцами. Скажи, Софи, может, я схожу с ума?“

„Нет, нет! – с жаром стала отрицать я. – Разумнее вас нет никого“.

Он печально улыбнулся и сказал: „Без работы я погиб“.

„Это болезнь навевает вам столь мрачные мысли“.

„Софи, а может, меня отравили?“

„Что вы!“ – воскликнула я, хотя в душе сомневалась.

„Констанца твердит то же самое. Скрывает от меня правду, чтобы не огорчать. Но теперь уже поздно“.

„А что говорит доктор?“ – спросила я.

„Клоссет? Он твердит, что нет причин для беспокойства. Просто он не в силах определить, что со мной. А я думаю, что меня отравили. У меня все симптомы. Это лучший способ от меня избавиться. В конце концов, Сальери, наверное, действительно гений“.

Он говорил, а в ушах у меня звучала музыка одной из его сонат, в которой мне слышалось биение его сердца. Многим она казалась легкой и веселой, а мне чудилась в ней мрачность, непонятное беспокойство, обреченность. По части музыкальности мне было далеко до моих сестер, до Йозефы и Алоизии, которые пели в опере, или до Констанцы, которая тоже от природы обладала прекрасным голосом. Что бы Вольфганг ни сочинял теперь, всюду я слышала этот мотив обреченности и покорности судьбе.

„Что с тобой, Софи? О чем ты задумалась?“ – тревожно спросил Вольфганг.

„Я вспоминаю ту сонату, что вы написали в Вене летом восемьдесят первого, до свадьбы с Констанцей. Вы говорили, что это ваше признание в любви к нам обеим, но я понимала, что вы шутите надо мной“.

„Я никогда не смеялся над тобой, Софи“.

„Вы так ее и не закончили“.

„Это могло обидеть Констанцу, не так ли, Софи?“ Я промолчала. Я не хотела лгать.

„Я напугал тебя этим разговором об отравлении“, – сказал он.

„Вам надо гнать эти ужасные мысли“, – ответила я.

„Но не думай, что я тебя не люблю. Я тебя очень люблю“.

Вот тогда я уверилась, что он давно охладел к Алоизии. Любить безответно ему не позволяла его гордость.

И тут его лицо исказилось страданием. Он хотел повернуться, желая облегчить боль в распухшем теле и покрытых нарывами руках и ногах, но любое движение причиняло ему еще большее страдание, и он со стоном прошептал: