Убийство как одно из изящных искусств - [17]

. Однажды ко мне явился претендент на место слуги: оно у меня тогда пустовало. Он слыл поклонником нашего искусства, в котором и сам немного практиковался — как говорили, не без успеха. Меня ошеломила, однако, его убежденность в том, что данное искусство должно входить постоянной составной частью в круг его каждодневных обязанностей, и он упомянул о необходимости иметь это в виду при начислении ему жалованья. Нет, такого потерпеть я не мог — и сразу же обратился к претенденту со словами: «Ричард (или Джеймс, точно уже не помню), вы неверно меня поняли. Если человек склонен упражняться в этой трудной (и, позвольте мне добавить, опасной) области искусства и проявляет в ней всепобеждающую гениальность — что ж, тогда я скажу только одно: он может продолжать свои занятия, будучи в услужении у меня, как и у кого угодно другого. Причем, — добавил я, — отнюдь не повредит ни этому художнику, ни предмету его творческих усилий, если его (художника) будут направлять люди, обладающие большим вкусом, нежели он сам. Гений способен на многое, однако длительное изучение искусства всегда дает человеку право делиться советом. На это я согласен — обрисовать общие принципы — я готов. Но что касается каждого частного случая — тут я решительно отказываюсь. Не рассказывайте мне о задуманном вами конкретном произведении искусства — я категорически против in toto [всецело (лат.)]. Стоит только человеку не в меру увлечься убийством, как он очень скоро не останавливается и перед ограблением; а от грабежа недалеко до пьянства и небрежения воскресным днем, а там — всего один шаг до неучтивости и нерасторопности[100]. Ступив однажды на скользкую дорожку, никогда не знаешь, где ты остановишься. Многие относили начало своего падения ко времени того или иного убийства, над которым прежде особенно не задумывались. Principiis obsta [Захвати зло в начале (лат.)] — вот мое правило». Такую я произнес речь — и всегда действовал в соответствии с изложенными постулатами; если они далеки от добродетели — буду рад узнать, что к ней близко. Но вернемся к нашему клубу и состоявшемуся там обеду. Клуб не являлся исключительно моим созданием: он возник, как и многие другие подобные ассоциации, с целью утверждения истины и распространения новых идей — скорее вследствие насущной потребности, нежели по инициативе отдельной личности. Что до обеда, если есть человек, кому более других следует быть обязанным за его устройство, то им является наш собрат, известный под именем Биток-в-тесте. Прозвище свое он получил за угрюмый мизантропический характер, побуждавший его беспрестанно хулить все современные убийства как злостные уродства, недостойные — по его мнению — принадлежать ни одной истинной школе этого искусства. Он цинически глумился над лучшими достижениями современности; постепенно язвительность возобладала в нем настолько, что Биток-в-тесте сделался весьма одиозной фигурой — laudator temporis acti [восхвалитель былых времен (лат.)][101] — и общества его искали лишь немногие. Это разожгло в раздраженном Битке еще большую свирепость и воинственность. Он всюду расхаживал, бормоча что-то невнятное; при встрече с вами он разражался монологами, приговаривая: «Жалкий выскочка… Ни малейшего понятия о расположении фигур… Не смыслит, как взяться… без ума, без таланта», — и дальнейшая беседа становилась невозможной. Наконец существование сделалось для него совершенно невыносимым; он почти умолк — и если заговаривал, то словно бы с призраками; экономка Битка-в-тесте уведомила нас, что читает он только «Кару Божию за убиение» Рейнолдса[102] и еще более старинную книгу под тем же названием, упомянутую сэром Вальтером Скоттом в «Приключениях Найджела»[103]. Иной раз Биток брался за «Справочник Нью-Гейтской тюрьмы»[104], доходя вплоть до 1788 года; в книги, изданные позднее, он не заглядывал. У него даже была теория относительно Французской революции, в которой он усматривал первопричину упадка в области убийств. «Очень скоро, сэр, — не уставал он повторять, — люди разучатся резать домашнюю птицу: подорваны основы основ нашего искусства!» В 1811 году Биток окончательно удалился от общества: его нельзя было увидать ни на одном из сборищ. Он не навещал более свои излюбленные места — «ни на лужайке, ни в лесу — нигде». В полуденные часы Биток простирался близ акведука и, созерцая уносимые тинистым течением отбросы, предавался философским размышлениям. «Даже собаки, — заключал задумчивый моралист, — стали не такими, какими были, сэр, — и не таковы они, какими должны быть. Помню, когда еще был жив мой дедушка, некоторым псам была присуща идея убийства. Я знавал мастифа[105], сэр, который подстерег соперника из засады — да-да, сэр, — и в итоге свел с ним счеты, проявив при этом хороший вкус. Я водил также тесную дружбу с котом-убийцей. Но теперь…» — Биток замолкал, словно предмет разговора становился для него слишком мучительным, и, ударив себя кулаком по лбу, неровными шагами устремлялся к излюбленному потоку, где один из любителей застал его однажды в таком состоянии, что посчитал опасным для себя к нему обратиться. Вскоре после этого Биток затворился в совершенном одиночестве; говорили, что он всецело предался меланхолии; наконец распространился слух, будто Биток-в-тесте повесился.