Убийства в монастыре, или Таинственные хроники - [27]

— В последние годы между нами был уговор не портить друг другу жизнь, — произнесла она громко и властно и на этот раз без жалобных ноток, которые обычно сопровождали все ее слова.

— Поэтому она стала доверять мне больше, чем раньше. Возможно, она даже хотела, чтобы я взглянула на нее другими глазами. В любом случае, она читала мне отрывки из хроники. Да, я точно знаю, что записывала София.

Роэзия оцепенела. Ее испугало не только то, что сообщила Катерина, но отсутствие в ней всякого уважения. Катерина никогда не призналась бы в этом, но она была похожа на свою мать тем, что никогда не подчинялась чужой воле.

«Глупая женщина!» — мысленно выругалась Роэзия, но достаточно овладела собой, чтобы не произнести это вслух.

Другая сестра сделала это за нее.

Элоиза, верная помощница Роэзии, услышав эти резкие слова, осталась такой же спокойной, как всегда. Не обращая внимания на возбужденное перешептывание, оцепенение Роэзии и упрямо сверкавшие глаза Катерины, она невозмутимо сказала:

— Кто поверит твоим словам, сестра Кларисса? Кто подумает, что ты действительно примирилась с матерью и она читала тебе отрывки из хроники? Ты говорила о ненависти, которую многие из присутствующих испытывали к Софии, и о том, как сильно ненавидела ее ты сама... Но ты умолчала о том, что тебя эта ненависть задолго до исчезновения Софии толкнула дальше, чем это положено настоящему христианину.

Сестра Элоиза выдержала паузу, чтобы последнее предложение прозвучало еще более устрашающе:

— Гнев против твоей матери, — сказала она громким и ясным голосом, — и желание помешать ее планам побудили тебя заключить сделку с самим сатаной.

Глава IV 1193 год

Толстая Берта самозабвенно избивала ее хлыстом.

От напряжения ее лицо раскраснелось, лоб покрылся испариной, а широко расставленные ноги болели, но она исполняла наказание с такой же жадностью, с какой в день убоя запихивала себе в рот мясо. Тогда ее движения становились торопливыми, и ей не мешало ни тяжелое тело, ни прерывистое дыхание.

— Я тебе покажу, девчонка, как вести себя в моем доме! — кряхтела она и била что есть силы.

София старалась не проронить ни звука. Она прикусила губу так, что проступила кровь. Кузены держали ее, платье превратилось в лохмотья, и хлыст разрывал ей спину. Ее кожа уже никогда не залечится до конца, а рубцы будут напоминать о злополучном дне, когда она не только терпела страшную боль, но и проклинала собственную жизнь как никогда раньше.

Она совершила ужасную ошибку, обратившись за помощью к Арнульфу! И не стоило рассказывать ему о своем даре! Он ведь был не кем иным, как предателем и трусом!

Воспоминание о его испуганном лице было невыносимее ударов хлыста. К его обычному страху перед болезнями и непогодой добавилась досада из-за ее способности запоминать все записанное. Она, конечно, выбрала неподходящий момент, чтобы похвастаться этим. Она должна была поступить мудрее и спокойно уговорить его — а не спешить, подгоняемая злобными голосами кузенов.

— Что ты такое говоришь, девочка? — пробормотал он и стал думать, не усилят ли ее злые слова грозу.

— Все, что я прочитываю, навсегда остается в моей памяти. Я не такая, как все, я ничего не забываю! — крикнула она.

Она не знала точно, что испугало его больше — ее редкий дар или неистовое топанье ногами. В любом случае, он решил один спрятаться от грозы и не вызывать на себя ни ярость братьев, ни небесный гнев. Он открыл дверь, передал ее разъяренным кузенам, а потом она попала под хлыст задыхающейся тетки Берты.

Тетка наконец в изнеможении упала на пол и с кряхтением вытянула перед собой больные ноги, как перевернувшаяся на спину дворняжка. Братья отпустили Софию, ожидая, что она упадет на землю в таком же изнеможении. Но она продолжала неподвижно стоять и не пыталась спрятать кровоточащую спину.

Она молчала день, потом еще один. На третий день началась горячка — но даже тогда из ее уст не вырвалось ни стона. Никто не знал, что именно вызвало болезнь — долгая погоня под дождем или порка. Ее лоб был горячим, губы разбухли и потрескались, но она не жаловалась, не просила воды и не теряла сознания. Жар утих, и одна из дочерей Берты, которая унаследовала тупость матери, но не ее злобный нрав, смочила пресной водой ее губы, с которых, как и со спины, свисали куски кожи. Ее глаза стали стеклянными, и она, казалось, ничего не замечала вокруг. Тетка Берта радовалась: ей удалось наказать высокомерную девицу. Братья смеялись, скосив глаза и раскрыв беззубые рты.

Только кузина со страхом смотрела на неподвижную Софию. Может, жар и вовсе лишил ее души и теперь она горит в аду? Может, страдания искалечили ее дух, как война изуродовала тело ее отверженного отца?

Кузина не знала, что София с тех пор как покинула монастырь, думала о его судьбе больше, чем когда-либо. Была ли она проклята, как и он? Или просто мир устроен так, что протест всегда наказуем?

Эта мысль причиняла ей еще большую боль, чем израненная спина. Но она по-прежнему не произносила ни слова, не жаловалась на боль, так что тетка в конце концов решила обратиться за помощью к Арнульфу.

Тот пришел, но старался никому не смотреть в глаза. Он успокоил всех, заявив, что опасный жар давно прошел. Однако вид молчаливой девушки пугал его.