Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - [105]

Как бы мне хотелось задать эти вопросы Соколову! Что бы он ответил на них? Какие бы дал объяснения по многим другим заковыристым моментам его антибольшевистского дела?

Вместо заключения Несостоявшаяся беседа с Соколовым

Вообще-то это даже не беседа. И не потому, что она — «несостоявшаяся». Просто попытаюсь прокомментировать некоторые положения книги Соколова «Убийство царской семьи»…

Снова навлекаю на себя гнев и едкий сарказм будущего оппонента. Вижу его ироническую улыбку, слышу колючее замечание: «Все хитришь, ортодоксальный автор!.. Во вступлении выдумал за меня удобные для себя вопросы. Теперь вот подобным методом пожелал с Соколовым расправиться. Что ж, так легче о себе заявить. Но легкость и поиск истины — несовместимы…»

Могу, конечно, возразить на этот возможный упрек. Но я ведь действительно все эти диалоги придумал. Признать, что все именно так и не иначе, — тоже несправедливо. Остановлюсь на компромиссном варианте: если и хитрил, то только в выборе формы подачи, чтобы порой однообразный и, может быть, несколько утомительный для восприятия материал оживить. Ну а чтобы отвести обвинение в поиске легкого пути к истине, сразу же сам себе от имени Соколова задам не очень простой вопрос:

— Вот вы здесь, гражданин хороший, уважаемый и неуважаемый автор-исследователь, очень много наговорили всякой всячины. Ну а почему обойден стороной вопрос о том, что о расстреле царя, а затем и семьи известили сами же большевики? Я ведь привел по этому факту довольно убедительные документы, телеграммы, газетные публикации. Ведь это соль всего дела — саморазоблачение.

— Сказать, что совсем обошел стороной, не точно. А сказал скороговоркой — это было. Что ж, остановлюсь на этом подробнее. Вполне согласен, что «саморазоблачения большевиков» для следователя Соколова — это соль, самый главный аргумент, поскольку других изобличительных фактов, по сути дела, и нет. Одни домыслы, одни намеки. Не говоря уже об откровенных сплетнях. Но личное признание — это уже серьезно. Правда, они тоже разные бывают. Скажем, Павел Медведев, который был разводящим караула сразу в доме Ипатьева, а затем — обслуживавший только внешние посты, тоже во многом «признался». Беру в кавычки, потому что его показания больше похожи на самооговор, чем на признания. В доме Ипатьева в ночь предполагаемого расстрела Медведев по своему служебному положению быть не мог. Сбор револьверов для внутреннего конвоя, предупреждение караула в доме Попова, «чтобы не боялись», т. е. разглашение сведений о секретной акции, — в это трудно поверить. Еще более бессмысленно «признание» Медведева в отсылке его Юровским в самый ответственный момент на улицу «проверить, не слышна ли стрельба из дома». Зачем бы он тогда приглашался в дом, если бы не участвовал в расстреле? Лишним свидетелем? Или нужным для колчаковскои контрразведки и следствия «очевидцем»?.. Это настолько было слабым местом в показаниях Медведева, что следователи решили подправить их с помощью медведевской жены. Она «точь-в-точь» передала «услышанное от мужа», обычно сдержанного и о служебных делах не говорившего, вдруг вылившееся из него откровение, причем такое, которое так нужно было следствию. Сам Медведев-«очевидец» оказался из-за своей несговорчивости ненужным, поэтому его в срочном порядке… скосил «сыпной тиф», да так поспешно, что господин Соколов даже «не успел» побеседовать с этим главным и единственным на то время «очевидцем». Зато жена Медведева — жена «злостного большевика», цареубийцы, у которой нашли царские вещи (уже за это одно ее бы расстреляли!), не исключено, что и подброшенные, — была выпущена на свободу. Да старики-сибиряки, чудом спасшиеся в свое время из той же колчаковской контрразведки, и старики-эмигранты, кто в этой контрразведке, тоже в свое время, заправлял, услышав о подобном, каждый по-своему ухмыльнутся. Жена Павла Медведева сообщила следствию, что муж ее участвовал в расстреле, поведала всевозможные подробности «трагедии в доме Ипатьева», несчастную женщину можно понять: ценой оговора мужа, которому уже ничто не могло помочь, она спасала не столько себя, сколько троих детей, остававшихся в случае ее смерти сиротами. Надо полагать, что и ее оставляли в живых до поры до времени как единственную пока «свидетельницу очевидца», надеясь заполучить более важных свидетелей и не надеясь на такой короткий век Колчака в роли Верховного правителя. Правда, у меня нет оснований считать, что все, кто вел следствие, в том числе и Соколов, не верили со всей искренностью в то, что именно большевики расстреляли или уничтожили иным способом царскую семью. Более того, в материалах, собранных Соколовым, встречаются показания, когда простые люди, тоже верившие в это, резко обрывали собеседников, когда те утверждали, что царя и его близких нет в живых. Резюме было коротким: смерти царю хотели только большевики, и тот, кто распространяет слухи о его смерти, — сам большевик. С другой стороны, — имеются и такие показания, — представители Советской власти после изгнания колчаковцев и их союзников пресекали разговоры о том, что царь жив. Вот такие парадоксы этого дела.