Убийцы - [5]

— А за что арестовали? — спросила она. — Если не секрет, конечно.

— Да какой уж тут секрет… Дело самое простое… Не любят у вас в городе кавказцев, как выяснилось… Стали приставать несколько пьяных граждан, паспорт требовать, издеваться… Ну, вот я и не выдержал… А тут друг мой вовремя подоспел… Встречать меня приходил… Да не с пустыми руками, с кастетом… А с той стороны и нож был, финка, но тут же Алешка выбил у фраера из рук… Из-за Алешки, дурака и схлопотали срок, из-за его кастета… так бы — просто драка, хулиганство в общественном месте… А так — оружие…

— Ну да!

— Да, считается оружием… Так что, по полной программе отбатрачил… Город даже не успел увидеть… Только вокзал… Хороший у вас город?

— Город, как город, — сказала она, — Российская глубинка. Много старых домов, особняков… Вот, кстати, один из них… — она показала на кирпичный старый дом с красивым крыльцом под избушку, на крыше которого развевалось полотнище с яркой надписью: «Слава КПСС!», вовсе к такому дому не подходящее.

По ассоциации, он вспомнил еще одну неподходящую к месту надпись, призывающую граждан быть законопослушными и терпимыми. Выходя из тюрьмы, он впервые за годы отсидки, очутился в проходной с военизированной охраной и, подняв голову, прочитал очередной лозунг, один из тех, которыми тюрьма эта была увешена и разукрашена чрезмерно, как бывалые зэки татуировками, но этот лозунг был довольно-таки странный. «Покидая эти стены, оставь все грехи свои здесь!» — призывала его надпись на плакате, будто из тюрьмы он выходил не на волю, а прямо — шасть! — в церковь. Какой-то тюремный писака перестарался, а начальству, видно, понравилось. Он тогда подивился на такую надпись: «Надо же, мать вашу, век воли не видать!..» — подумал по привычке, а теперь, увидев над старинным домом, в котором располагалась больница, плакат, призывающий восславлять Коммунистическую партию, вспомнил и тюремный призыв.

— Здесь я работаю, — услышал он голос женщины рядом с собой. — Спасибо, что проводили, интересный факт из жизни рассказали.

— А здесь что? — спросил он, оглядывая трехэтажное старинной постройки здание, возле которого они остановились.

— Это больница, — сообщила она, — Так что, лучше сюда не попадайте. Ну, что, пока… — сказала она вроде бы и не вопросительно, но ему почудился вопрос в её голосе.

Это его подбодрило.

— А когда вы заканчиваете работу?

— Поздно, — сказала она и опять улыбнулась, словно удачно пошутила.

— Я вас встречу, — сказал он, — Можно?

— Встречайте, — пожала она плечами, махнула ему рукой и торопливо пошла к входу в больницу.

— А как вас зовут?! — крикнул он вслед ей.

— Софья! — крикнула она в ответ, уже входя в больницу.

— А меня!.. — крикнул он, но она уже вошла. — Самед, — тихо сообщил он самому себе. — Очень приятно.

Он еще некоторое время смотрел на дверь больницы, за которой она скрылась — не выйдет ли узнать его имя? — потом бесцельно побрел по улице. Почувствовал голод (в тюрьме он привык есть вовремя, а теперь уже давно прошло время завтрака), он поискал глазами, но ничего подходящего — ни кафе, ни столовой — не обнаружил поблизости, кроме милиционера, который подозрительно оглядел его. Он в долгу не остался — подозрительно оглядел милиционера. Но не стал ждать развития событий, эта дуэль взглядов могла закончиться не в его пользу. Он пошел быстрее, притворяясь, что спешит по очень важному делу, от которого зависит судьба миллионного населения этого города вместе с пригородами. Милиционер не стал догонять. Таким образом, вскоре он обнаружил занюханную забегаловку с забытыми им запахами пива и блевотины. Вошел, конечно.

Забегаловка оказалась пивнушкой с автоматами, выдающими порционное пиво каждому потребителю. Народу здесь было тьма, раза в полтора больше, чем могло вместить помещение, но, несмотря на это стояла странная для такого злачного места, необычная, настораживающая тишина. И Самед, уже не раз битый жизнью, насторожился. Однако, протиснувшись к автоматам, он понял, в чем дело. Оказалось, что один из автоматов испортился и выдавал беспрерывную незаконную струю пива. А граждане потребляющие в солидарном молчании подставляя одну кружку за другой, это пиво беззастенчиво потребляли. Соблюдалась, кстати, строжайшая очередь. Тот приятель, невидимый глазом, который находился в чреве автоматов и должен был контролировать струю, видимо, заснул, злоупотребив служебным положением. И пиво лилось рекой, вернее — речкой, точнее — струей, но струя была живительная, благая, дар небес. В последний раз такое случилось — шутили потом старожилы-пивники, — в одна тыща восемьсот двенадцатом, как раз ко входу Наполеона в Москву, повезло французу. Шутили, а потом смеялись. Самед, тоже завладев бесхозной, сомнительной чистоты кружкой, тихо, как приличный, воспитанный гражданин (к тому же только что вышедший из места принудительного воспитания отдельных трудновоспитуемых членов общества), встал в очередь, но как раз за два человека до него струя прекратилась. Высох ручеек ко всеобщему неописуемому разочарованию и досаде. Но никто не роптал, все понимали, что счастье не может длиться бесконечно. Видимо, тот приятель внутри проснулся и стал исполнять служебные обязанности. Сразу же все разом заговорили, и в пивной стало шумно и естественно. Самеду пришлось купить жетон и бросить его в уже неинтересную щель. Струя пошла, но ровно столько, сколько положено. Самед примостился возле веселых, довольных своей судьбой, уже сорвавших свою порцию удовольствия потребителей и стал потягивать пиво на голодный желудок.