Убийца - [19]

Однажды Петухов сидел у себя в кабинете, разбирая какие-то счеты. Ганя осторожно вошла и встала у дверей.

– Что ты? – спросил он, не отрывая головы от бумаг.

– Папенька, я хотела с вами поговорить, – тихо начала она.

– Говори, что тебе.

– Я, папенька, так не могу больше. – И она зарыдала.

– Что не можешь?

– Не могу жить так больше. Отпустите меня.

– Что?! Не можешь жить?! Отпустить! Куда отпустить? – Старик привстал со стула и повернулся к дочери.

– Отпустите на место. Я служить пойду. В горничные, прачки, судомойки, куда угодно пойду.

– Да ты в полном уме?! Или в самом деле ты хочешь, чтобы я тебя в двадцать два года кнутом выдрал?! Ты что, дурище, белены объелась?! Что тебе худо? Ты сама себе худое делаешь! Сама хочешь отца в гроб уложить! Говори! Что это значит?

Рыдания душили девушку. Она в изнеможении опустилась на диван и не могла говорить. Старик дрожал от гнева и стоял перед ней со стиснутыми кулаками.

– Вот что значит распустить девку, волю дать! Правда, говорили мне наставники наши, что гублю я девку баловством. на пагубу воспитываю тебя! Не волю тебе давать следовало, а драть! Тогда ты не стала бы перечить отцу! Не смела бы говорить старику, что он ничего не знает, что ты лучше людей понимаешь и знаешь! Твоего ли это ума дела? Неужели отец меньше тебя смыслит? Смеешь ли ты рассуждать, когда отец говорит? Вот до чего доводит своеволие и баловство! Ты в прачки, в судомойки собралась?! Да разве мало у отца места для тебя? Или не хватит прокормить тебя?! Говори, зачем тебе идти на место?!

– Папенька!.. Я… я… из-му-чи-лась, – произнесла девушка сквозь рыдания.

– Измучилась? Да кто же тебя мучает? Кто тебя пальцем трогает? Что тебе делают? Ты сама себя мучаешь! Дури набрала в голову! Да как ты смеешь отцу говорить такие вещи? Что ж, я тебя мучаю? Я? Говори, я?

В эту минуту в кабинет вошел Куликов. Он не счел нужным даже виду сделать, что не решается быть свидетелем семейной сцены. Напротив, он на правах своего человека, присутствие которого не может быть лишним, развязно заметил:

– Что, Тимофей Тимофеевич, опять блажит ваша доченька?

И, не здороваясь с Ганей, как с ребенком, который капризничает, он уселся в кресло и уставил на девушку насмешливый взгляд.

– Представьте, Иван Степанович, дочь пришла мне объявить, что она не может больше жить со мной, что ее здесь мучают и она надумалась искать место судомойки. Слышали, как вам это нравится?

Куликов пожал плечами.

– Признаюсь, этого я не ожидал от Агафьи Тимофеевны! Не оценить такого благодетеля-отца, всю жизнь отдавшего воспитанию дочери, грех тяжкий, да и перед людьми диковинно! Все ведь знают, как вы, Тимофей Тимофеевич, надышаться не можете на дочь, и вдруг… Непонятно! Право не понятно! Нет ли тут чего-нибудь недоговоренного… Может быть, Агафья Тимофеевна по другой какой-нибудь причине мучается?.. Может быть, у нее тайна есть какая-нибудь… Я давно вам об этом говорил.

Девушка гордо выпрямилась и, смотря в упор на Куликова, произнесла:

– У меня не было и нет от отца никаких тайн! Волю отца я до сих пор чтила свято во всем и до появления вашего в нашем доме я считала себя счастливейшим человеком.

– Вот что? Значит, я помешал вашему спокойствию и счастью. Что же? Если Тимофей Тимофеевич разделяет ваше мнение, то я готов сейчас же удалиться и никогда больше не переступать порога вашего дома, Агафья Тимофеевна.

Он встал.

– Не говори глупостей, Ганя, и не смей оскорблять моего друга. – произнес, повысив голос, Петухов, – ты сама не знаешь, что говоришь, и я уверен, будешь после жалеть.

– Простите, Агафья Тимофеевна, – начал опять Куликов, усаживаясь, – но я никак не могу понять, чем, собственно, я мог причинить вам огорчение. Если насчет моего сватовства, то ведь я вам насильно не навязываюсь. Точно, я люблю вас и готов жениться, но до сих пор я вам этого даже не высказывал. А затем… затем я не понимаю, что вы против меня имеете? Может быть, что папенька ваш ко мне расположен. Но согласитесь, смешно требовать, чтобы пожилой человек справлялся у своих собственных детей, кого ему можно принимать и кого следует гнать в шею. Если отец не может дочь свою заставить любить или уважать кого-нибудь, то как же дочь может заставить отца прогнать человека, к которому он расположен?! Это что-то совсем несуразное.

– Бросьте, Иван Степанович, стоит ли с дурой разговаривать! Ведь она сама не понимает, что говорит!

И, обращаясь к Гане, старик прибавил:

– Я предупреждаю тебя, чтобы ты никогда не осмеливалась больше говорить мне подобных вещей! Ты дочь мне, и я не посмотрю на твои лета… Лучше видеть дочь мертвой, чем слушать на старости лет подобные обвинения, которые я заслужил меньше, чем какой-нибудь другой отец!.. Ступай и подумай о своем поведении!..

Ганя вышла. Несколько минут длилось молчание.

Старик Петухов сидел погруженный в свои мысли. Горе дочери не трогало его, он даже не признавал его, но поведение ее казалось ему каким-то ужасным. И он все больше и больше ожесточался против дочери. Он никак не мог найти никаких смягчающих для нее обстоятельств и не мог стать в ее положение.

А Куликов ловко пользовался этими условиями.