Убийца-юморист - [24]

— Иду по следу… Раз уж взялась — доведу. Хотя пока — темно.

— Хочу знать, Танька! Жутко хочу знать, какая тварь сотворила такое! Какая гадина из гадин!

— Дарья, Виктор не объявился?

— Ты что! Откуда? Эгоистина, чертополох! С детства растет, где хочет и как хочет. По фигу ему все, если потянуло в странствия с мольбертом наперевес! Жуткий проходимец! Вот когда явится то… Я же говорила маменькин сынок! От таинственного незнакомца рожден! В гостинице в вестибюле встретились и все — солнечный удар. Как мать рассказала под настроение. Он был наш русский эмигрант, аристократ, красавец и умница. Обольстил сходу. И мать отдалась. Не осуждаю. Ей и было-то всего двадцать лет… И его она ни разу не помянула злым словом, хотя от него ни ответа, ни привета. И Витюша для неё — все. Память о сверхромантичном приключении. Тетки её осуждали, конечно. Понятное дело — одна с бухгалтером живет-лается, другая — с нуднейшим топографом. Мать своим поступком перечеркнула их праведное долготерпение.

— Ты хоть спишь?

— Немного. У Юрика краснуха. Вот еще! Когда Юрику был нужен хороший эндокринолог, а хороший — это за хорошие деньги нынче, как известно, моя мать месяц сидела за машинкой, не вставая. Что-то там строчила, строчила и получила денежек, и отдала мне… А одно свое стихотворение она так начала:

Ты ушел. Я шагов не слыхала.

Не споткнулся. Не крикнул: «Прощай!»

— Послушай, а не вела ли твоя мать дневник?

— Вроде, нет.

— А попробуй поищи. Вдруг…

— Ладно. Ты, Татьяна, не думай, я не ставлю свою мать как поэтессу где-то поблизости от Ахматовой, но… возьми Михайлова, которого издают и переиздают. Разве пахнет шедевром вот это:

Мы по улице идем,

Песню звонкую поем.

Мы — хорошие друзья

Ваня, Таня, Жорж и я!

— Не пахнет, Дарья. Но Михайлов написал очень много чего. Почему к нему вдруг прицепилась?

— Он не дал матери хода. Ее однажды выдвинули на премию, а он, говорят, поднял руку против. Дали слабенькому поэту, который носил за Михайловым папки. Не понимаю, как после этого моя мать пошла провожать его в последний путь! Говорю — больно сердобольная была! А знаешь, кто мою мать, поэтесску, хоронил? Ну пока ты по следу… Ну, две мои тетки, ну я. И какой-то сутулый старик с палкой. Он сказал над могилой, что в юности любил Ниночку очень, ради неё пошел служить во флот, так как ей нравилась военно-морская форма… И — никого из поэтов-писателей. Никого! А Витька с ума сойдет! Витька рехнется, когда, наконец, объявится! Даже не похоронил! Я даже не представляю, что с ним будет! Он и так всегда на нерве… А мать для него — все…

Гнусная, гадкая мысль внезапно пролезла в мою голову: «Так. Мать для него все. Значит, он все всяких, даже малюсеньких подозрений. Но именно такие, непогрешимые, вдруг оказываются в конце концов преступниками, убийцами…»

Я, конечно же, тотчас затоптала жуткое предположение как вспыхнувший клочок бумаги… Этого просто не могло быть! Это бред моего расхристанного воображения! Черт-те что и сбоку бантик!

Мне следовало побывать на московской квартире Шора и я отправилась туда. Но не наобум. Позвонила, узнала, что квартира обитаема. Но кем? Но что это за жилплощадь? Неужто настолько отвратна, что старик без сожаления бросает её в холодное время года и отправляется на свою дачку-полуразвалюшку? Ведь в начале апреля, помнится, и метель мела?

Однако нужный мне дом оказался вполне приличным: кирпичная девятиэтажка поблизости от метро «Проспект Вернадского». Дверь в квартиру Шора обита черным подваченным дерматином. Единственное, что её отличало от других, похожих дверей на площадке третьего этажа, так это рваная дыра в том месте, где, видно, не однажды взламывали и вновь ставили замок, потому что хозяин забывал или терял ключи.

Почти на честном слове висел и звонок, в форме белой, загрязнившейся пуговицы.

Я позвонила. Мне почудилось, что трезвон потревожил какие-то давно слежавшиеся пласты мироздания, где вполне уместны окаменелые следы шагов динозавра — так долго ни ответа ни привета. И в тот момент, когда я собралась уйти, — дверь приоткрылась, сквозь цепочку меня принялись допрашивать:

— Вы кто? Вы к кому?

Голос принадлежал очень старому человеку. Я объяснила, показала удостоверение. Мне поверили, цепочка упала со звоном, дверь распахнулась.

Действительно, меня позвал «проходить» старик, очень похожий на Семена Григорьевича Шора: та же большая лысая голова в седом одуванчиковом пуху, тот же курносый нос и те же толстые, детского изгиба губы. Сходство было такое разительное, что я подумала, будто вижу не живого человека, а привидение.

Но старик, одетый в полосатые, синие с серым пижамные штаны, в клетчатую рубашку и меховую безрукавку, действовал уверенно, разумно, предлагая мне сесть и объяснить конкретно, чем он может мне быть полезен.

Я незаметно оглядывалась. Это была небольшая трехкомнатная квартира м маленькой кухней и двумя проходными комнатами. В кухне, я заметила, стоял большой «двухэтажный» холодильник — мечта семидесятников, под названием «Розенлев». Это говорило о том, что хозяева в прошлом могли себе позволит кое-какие весьма дорогие игрушки.

Я сидела в старом кожаном кресле. Вернее, провалилась в него почти до полу — так расхлябаны были его пружины. Много-много кого привечавшее, темно-коричневое кресло это, с лысцой на овальных изгибах подлокотников, тем не менее являло характер дружелюбный. Во втором, точно таком же, расположился старик. Еще в комнате была широкая тахта, накрытая полосатым покрывалом, стояли стеллажи, забитые книгами сверху донизу, и стол у окна, письменный, с желтой лампой на ножке. Вот, собственно, и все.