Убийца во мне - [41]

. Чтобы составить уравнение — надеюсь, вы простите меня за такое упрощение, — допустим, что наш косинус равен…

Я улыбался и говорил, говорил, сожалея о том, что нас не видит Макс Джейкобсон. Судя по тому, что я знал о докторе Джейкобсоне, он бы схватил этого субъекта за грудки и вышвырнул на улицу.

— В сущности, — перебил он меня, потирая широкой костлявой рукой лоб, — у меня очень сильно болит голова. Мистер Форд, что вы принимаете от головной боли?

— У меня ее не бывает.

— Да? Я полагал, что при таком напряженном изучении столь сложных наук по ночам, когда нет времени… гм… выспаться…

— У меня никогда не было проблем со сном.

— Вас мало что тревожит? Я имею в виду, что в таком городе, как ваш, где много сплетников… гм… злобных сплетников, — не возникает ли у вас ощущение, что люди обсуждают вас? Вам это не кажется… гм… невыносимым?

— Вы имеете в виду, — медленно проговорил я, — что я должен чувствовать себя изгоем, так? Да, доктор, иногда. Но меня это не волнует. Не могу сказать, что это не причиняет мне беспокойства, однако…

— Да? Я слушаю, мистер Форд.

— Когда становится слишком плохо, просто выхожу и убиваю парочку человек. Душу их с помощью колючей проволоки. И после этого я чувствую себя отлично.

Все это время я пытался понять, кто он такой, и наконец мне это удалось. Прошло несколько лет с тех пор, как я видел в газете фотографию этой рожи. Фотография была неважной, поэтому я не сразу узнал его. И вспомнил то, что слышал о нем. Он получил степень в Эдинбургском университете в тот период, когда выпускников сразу допускали к практике. Он прикончил полдюжины больных, прежде чем ему присвоили степень кандидата наук, и ринулся в психиатрию.

Он работал на Западном побережье, разрываясь между своими прямыми обязанностями и политикой. Потом произошло громкое убийство, и на него пали подозрения. Ему помогли отбиться — те, кто имел деньги и влияние. Лицензии он не лишился, но вынужден был срочно уехать. Нетрудно догадаться, что он делал бы сейчас. Вернее, что должен был бы делать. Сумасшедшие не голосуют, так зачем законодательной власти голосовать за расходы на них?

— В сущности… гм… — Кажется, он уже был сыт по горло. — Думаю, мне лучше…

— Остаться здесь, — сказал я. — Я покажу вам свою удавку. Или, возможно, вы покажете мне что-нибудь из своей коллекции — те японские эротические прибамбасы, которые вы продавали. Что вы сделали с резиновым фаллосом? С тем, который вы воткнули в рот той школьнице? А-а, у вас не было времени упаковать его, когда вы сорвались в бега, верно?

— Боюсь, вы путаете меня с-с…

— В сущности, — сказал я, — это так. Только вы-то меня не запутаете. Вы даже не знаете, с чего начать. И ничего не узнаете. Поэтому возвращайтесь и пишите свои отчет. И так и подпишите его: «дерьмо». А для пущего эффекта добавьте сноску о том, что следующий козел, которого они пришлют, получит такого пинка под зад, что целый год не сможет сидеть.

Он отступил в коридор, потом ко входной двери, при этом мышцы его лица судорожно дергались под желтоватой кожей. Я шел за ним и ухмылялся.

Он не глядя протянул руку, взял с вешалки шляпу и нахлобучил ее на затылок. Я расхохотался и быстро шагнул в его сторону. Он буквально вывалился за дверь. Я поднял его портфель и бросил ему вслед.

— Берегите себя, док, — сказал я. — И хорошенько берегите свои ключи. Если вы их потеряете, то никогда не выберетесь.

— Вы… вы… — Мышцы дергались и подпрыгивали. Он уже спустился по ступенькам, и сейчас к нему возвращалось самообладание. — Если вы когда-нибудь попадетесь мне…

— Я, док? Но я сплю хорошо. У меня нет головных болей. Меня ничто не тревожит. Единственное, что беспокоит меня, — это то, что удавка изнашивается.

Он схватил портфель и, странно выгнув шею, размашистой походкой пошел по дорожке.

Я захлопнул дверь и сварил себе кофе. Затем приготовил себе обед и съел его.

Видите ли, это ничего не изменило. Я ничего не потерял, отшив его. Раньше я только полагал, что они обложили меня, а теперь знал. И они знали, что я знаю это. Но при этом никто ничего не потерял, и ничто не изменилось.

Они могли только строить догадки, подозревать. У них не было ничего, на чем можно было бы что-то строить. И не будет еще две недели, вернее, десять дней, считая с сегодня. У них появится больше подозрений, и они почувствуют уверенность. Однако у них не будет ни одной улики.

Улики они смогут найти только во мне — в том, чем я являюсь. А я никогда их им не покажу.

Я выпил целый кофейник, выкурил сигару, вымыл и вытер посуду. Я сгреб со стола хлебные крошки и выбросил их во двор для воробьев, потом полил батат, росший на кухонном окне.

После этого я сел в машину и поехал в город. Я ехал и думал, как приятно было немного поговорить — пусть он и оказался подставой. Поговорить, просто немного поговорить.

18

Я убил Эми Стентон в субботу вечером 5 апреля 1952 года, за несколько минут до девяти.

То был ясный весенний день, достаточно теплый, чтобы все уверовали в приход лета. Ночь оказалась холодной, но вполне терпимой. Эми пораньше покормила своих родителей ужином и спровадила их на семичасовой сеанс. А в полдевятого она пришла ко мне, и…