Убийца с видеокамерой - [2]

тишине, как сказала моя подруга, которую Генрих тут же упрекнул в чрезмерной чувствительности, о тишине, лишь изредка нарушаемой мяуканьем кошек, а заодно и о том, какова вероятность очередного дождя этим вечером), после чего Генрих снова вспомнил об убийстве. Он вытер рот салфеткой в мелкий цветочек и заторопился в дом, чтобы посмотреть новости в телетексте. Скрывшись в доме, он через некоторое время распахнул окно. Почему оно до сих пор оставалось закрытым — непонятно. При том, какая стояла жара, это давно нужно было сделать. Генрих крикнул нам: в новостях сообщают, что нашли видеокамеру и что ребенок дает показания. Высунувшись в окно, он возбужденным голосом добавил, что полиция нашла на парковке у автострады видеокамеру преступника, на которую тот снимал все свои действия. Генрих спросил нас, как мы считаем, покажут ли эту видеозапись по телевизору. Он лично думает, что да. Моя подруга с ним не согласилась. Такое не выпустят в эфир из этических соображений. Генрих со смехом отреагировал на ее слова, выразив убеждение, что моя подруга явно далека от понимания реальности делового мира в целом и реальности телевизионных каналов, борющихся за рейтинги, в частности. Моя подруга ответила, что в этом он тоже прав. Генрих опять скрылся в доме. Через какое-то время он снова высунулся наружу и сообщил, что появились новые подробности об убийстве. На основе показаний третьего ребенка, которому удалось сбежать, полиция реконструировала невероятную картину произошедшего. Утром в страстную пятницу к трем братьям, игравшим на лесной поляне в километре от своего дома, подошел человек, описание которого уже приводилось в новостях. Спокойно и вполне дружелюбным тоном он объяснил детям, что захватил в заложники их родителей. Останутся ли те в живых или же поведение братьев вынудит его предать их отца и мать насильственной и мучительной смерти, зависит от самих мальчиков. Дети должны делать все, что он от них потребует. А чтобы им все же не пришла в голову мысль сбежать от него, то он привяжет к себе одного из них — им оказался сбежавший позднее девятилетний мальчик, который сейчас дает показания, — и покарает его смертью, если двое других убегут. Особо было упомянуто, что веревка с петлей, которую человек накинул на ребенка и привязал к своему поясу, была длиной 80 см. Затем человек стал расспрашивать детей и снимать все на видеокамеру. Кого как зовут. Сколько кому лет. В какую школу они ходят, чем занимаются их родители, и многое другое. Несколько часов подряд этот изверг блуждал со своими жертвами по лесу и лугам, расспрашивая плачущих детей и снимая их на камеру. Он велел младшему залезть на самое высокое дерево в округе. Более ловкому восьмилетнему мальчику было приказано помочь брату. Младший при помощи старшего смог забраться метров на 10–12. Старший спустился вниз. Тогда человек, продолжая снимать, велел малышу спрыгнуть с дерева. Моя подруга воскликнула: Это немыслимо! Генрих возразил ей, что это правда, в телетексте все эти подробности изложены на восьми страницах. Моя подруга попросила его продолжить рассказ. Генрих рассказал, что человек этот грозился убить всю семью, начиная с обоих братьев, в случае, если мальчик откажется прыгать. Но ребенок продолжал упираться, и тогда мужчина еще сильнее надавил на него, уверяя его при этом, что с ним-де ничего не случится, он ему обещает, он его поймает. Так что малыш в конце концов прыгнул и, естественно, разбился. И все это снималось на камеру. В этот момент моя подруга бросила фразу, что преступника довольно скоро схватят. Его явно можно будет опознать по голосу. Теперь она уверена, что запись обязательно покажут по телевизору. Хотя бы для того, чтобы все услышали голос преступника. Генрих ответил, что все не так просто. Преступник сильно искажал свой голос, разговаривал высоким и скрипучим тоном. Кстати, сейчас в Западную Штирию съезжаются съемочные группы телекомпаний из разных стран, потому что произошедшее здесь не поддается никакому объяснению. Фрауэнкирхен, городская община, к которой принадлежали жертвы, находится сейчас, как было написано в телетексте, на осадном положении. Непосредственно на месте случившегося собралось уже не меньше сотни журналистов, а мать детей поместили в психиатрическую больницу. Выжившего ребенка доставили в неврологическую клинику «Ам Фельдхоф» и погрузили в искусственный сон. Вдруг из дома раздался крик. На улицу выскочила Ева. Она плакала и так причитала, что у нее перехватывало дыхание: она больше не хочет ничего знать об этом ужасном деле. Пусть Генрих наконец замолчит. Она больше не выдержит. Еву трясло, она сжимала кулаки и всхлипывала. Моя подруга обняла ее. Генрих так и остался стоять у окна. Он обкусывал заусенцы и молчал. Прошло минут восемь-десять, пока Ева снова смогла вернуться к обязанностям хозяйки дома (принялась мыть посуду и проч.). Моя подруга сказала Генриху, что и в самом деле было бы лучше, если бы он больше не пересказывал подробности всей этой кошмарной истории. Ей самой это действует на нервы, и гораздо сильнее, чем все такое, о чем она когда-либо узнавала из газет или из телевизора. Слово за слово, ее замечание превратилось в разговор о том, что несчастные случаи, происходящие в непосредственной или относительной близости, затрагивают нас сильнее, нежели те, что происходят где-то там, в далеком от нас мире. Генрих вспомнил плачущих жителей Югославии и противопоставил их изможденным голодом детям Эфиопии. Еще он привел в качестве примера то ли землетрясение, то ли извержение вулкана (конкретнее он не мог вспомнить), которое унесло жизни пятидесяти тысяч человек (может быть и больше или же меньше, здесь память его снова подвела). Случилось это где-то очень далеко, в Азии или в Южной Америке. У нас об этой катастрофе почти ничего не сообщали. Да и сам он, услышав о ней, вовсе не испытывал такого шока, как сейчас. Это действительно так, — сказала моя подруга. Она тоже почти не обратила внимания на сообщение о том землетрясении, а вот убийство детей просто перевернуло ей душу. Наверное, потому, что это случилось где-то здесь, рядом с нами. Потому что это дети, Соня, — добавил Генрих. И это тоже, — сказала она. Я напомнил, что мы воспринимаем слезы других только тогда, когда их видим, и что нам должны быть близки лица людей, чтобы мы могли почувствовать их страдание. Теория Генриха сюда тоже вписывается. Нам привычнее лица югославов, чем чернокожих жителей пустыни. Моя подруга и Генрих согласились со мной. Некоторое время мы молчали. Смотрели на кошек, которые разгуливали по двору и время от времени чесались. Моя подруга заметила, что Генрих еще не закончил рассказ об этой истории. Приглушенным голосом, чтобы снова не вывести свою жену из равновесия, Генрих пересказал нам все, о чем прочитал в телевизоре. В первую очередь он сообщил, что минут через двадцать пять будут передавать специальный выпуск новостей с места преступления, которое находится меньше чем в десяти километрах отсюда. Он предложил нам туда съездить. Учитывая состояние Евы, мы отказались. Ненадолго задумавшись, Генрих с нами согласился и продолжил свой рассказ. Тот человек долго и обстоятельно снимал погибшего мальчика на камеру, а после оставил тело лежать в лесу. Остальных детей он повел дальше через лес, продолжая расспрашивать их, особенно о смерти их брата. Он ни разу не повел себя грубо. Он не бил их, а только оказывал на них давление, пока они не подчинялись его воле и не делали все, что он от них требовал. Абсурдным, как сказал Генрих, кажется одно задание, которое он дал детям. Когда они проходили мимо отдельно стоящего полузаброшенного сарая, в котором хранилось немного сена, человек с камерой приказал им поджечь деревянное строение. Он даже освободил старшего мальчика — того, который был привязан к нему веревкой с петлей. Каким-то невероятным образом преступнику удалось угрозами так подчинить себе детей, что старший брат после поджога сена без сопротивления дал снова надеть на себя веревочную петлю, вместо того, чтобы вместе с другим братом попытать счастья и сбежать. После того, как человек снял на видео пожар и расспросил застывших перед камерой братьев об их ощущениях, все они двинулись дальше в лес. Генрих еще до начала телепередачи задернул шторы. Телеведущий вновь кратко изложил основные события случившегося. По сути, он повторил то, что рассказал нам Генрих, добавив, что данное преступление вызвало неслыханный резонанс. В этом зрители могут убедиться сами. Далее шла прямая трансляция из городка, где проживала семья погибших мальчиков. На центральной площади Фрауэнкирхена возвели импровизированную сцену. Сотни людей окружили ее. На сцене, рядом с рыдающим бургомистром, стояла журналистка. Далеко на заднем плане полыхали пасхальные костры. На площади собралась огромная толпа людей, в которой суетились фотографы со вспышками и операторы с телекамерами. Они возбужденно перекрикивали друг друга, пытаясь делать свою работу. Генрих воскликнул: Вы только посмотрите на это безумие! При первых словах журналистки толпа ненадолго смолкла. Но уже после двух-трех ее фраз люди вновь пришли в неистовство. Несколько человек вскочили на сцену, оттеснили журналистку в сторону и стали кричать в камеру, что найдут преступника и убьют его. Шум и гам стоял неимоверный. Раздались два выстрела. Установленная где-то высоко (вероятно, в окне многоэтажного дома) камера выхватила из толпы стрелка как раз во время третьего выстрела. Это был пожилой мужчина в серой шляпе, одетый как охотник и паливший из ружья в воздух. Однако выстрелы толпу не успокоили. Люди продолжали кричать, потрясая кулаками. При этом оставалось неясным, кому были адресованы их жесты. Генрих несколько раз взволнованно произнес: Вы только посмотрите на это, вы только посмотрите на это! Моя подруга воскликнула: Это просто немыслимо. Поскольку журналистку в этой толпе стало совсем не слышно, то трансляцию переключили на студию. Студийный ведущий произнес: «Невероятно, на что только бывают способны люди». Генрих риторически поинтересовался, кого он имеет в виду — убийцу или это сборище на площади. Ведущий задал вопрос психологу о подоплеке преступления. Мы довольно скоро пришли к общему мнению, что ничего толкового он не сказал. На экране вновь показалась городская площадь, заполненная бурлящей толпой. Журналистка тем временем перебралась в канцелярию бургомистра и теперь брала интервью у главы Фрауэнкирхена и у других известных в этом городке лиц, а также у тех, кто был знаком с семьей погибших. Отчетливо был слышен шум возбужденной толпы. Снова включили студию, и ведущий кратко рассказал о поисках преступника. На экране появились несколько фотороботов. Назвали контактные номера телефонов. Ведущий сказал, что преступник объявлен в федеральный розыск и что найдены некоторые улики, которые сейчас изучаются. Однако двадцать минут назад министерство внутренних дел наложило запрет на распространение информации о ходе расследования. Подробнее о событиях расскажут в новостной программе в 19:30. В случае же, если в ближайшие минуты или часы в развитии событий наметится новый поворот в ту или иную сторону, будет включен прямой эфир. Ужас, — воскликнул Генрих, когда передача закончилась. Моя подруга только покачала головой. Зазвонил телефон. Генрих застонал от досады, вышел в прихожую и снял трубку. Привет, мама, — сказал он. Да, он уже об этом слышал, он только что смотрел передачу по телевизору. Генрих вернулся в гостиную, держа в руках телефон, за которым волочился длинный шнур. Он уселся на прежнее место и поставил телефон на стол. Моя подруга тихо спросила: Каково сейчас родителям, что они чувствуют? Она даже представить себе этого не может, да и не хочет. В комнату вошла Ева. Не обращая внимания на то, что Генрих говорит по телефону, она начала упрекать его, что ей теперь придется снова запихивать шнур за стеллаж. Пора ему наконец отвыкнуть от дурной привычки разговаривать по телефону в гостиной. Генрих отмахнулся от нее. Продолжая говорить в трубку, он свободной рукой взял пульт и стал переключать каналы. По шести каналам из двадцати пяти говорили о преступлении в Западной Штирии. Мы все прислушались, когда по частному немецкому каналу была анонсирована неожиданная новость: некто неизвестный передал телеканалу копию видеозаписи убийств, снятой преступником. После жарких споров, в редакции было принято решение все же показать в один из дней — в самое ближайшее время — фрагменты этой записи, чтобы мир смог составить представление о всей чудовищности содеянного. Генрих воскликнул: Они покажут видеозаписи! Они покажут видеозаписи, — прокричал он в трубку. Он назвал собеседнику на другом конце провода (видимо, по-прежнему, матери) телеканал, который будет транслировать это видео убийцы. Он собирался уже завершить разговор, но на том конце явно не намерены были класть трубку. Нет, — сказал Генрих, — мы не будем особенно отмечать Пасху, гости приехали провести с нами выходные дни, а не ради христианского праздника. Нет, он просто хочет, чтобы его оставили в покое, и уж совершенно точно не собирается идти на мессу, и когда же наконец разговоры об этом закончатся. Католическая церковь — это отвратительное сборище лицемеров, алчущих власти, растлителей малолетних, возглавляемое полоумным поляком, который мнит себя представителем того, кого на самом деле не существует. Возможно, как раз какой-нибудь одышливый тип в развевающейся рясе, принадлежащий к этой их компании, и гонялся за детьми по лесу. На этом Генрих коротко попрощался и положил трубку. Потом с досадой выругался. Ева взяла телефонный аппарат и отнесла его в прихожую. Она тоже включилась в обсуждение, смотреть ли нам видеозапись убийства. Ева, прислонившись к косяку двери, уговаривала Генриха избавить и нас, и себя от этого зрелища. Генрих сказал, что, наверное, Ева права. Но он все же не может отказаться, он должен посмотреть эту запись. Моя подруга сказала, что она с ним согласна. Я высказался примерно в том же духе. После того, как Ева минут десять приводила аргументы за и против, она все же решила, что тоже должна это посмотреть. Генрих не смог сдержать раздражения. Что она такое говорит. Он не позволит ей смотреть эту передачу. Могут быть серьезные последствия, ей кошмары будут сниться и т. п. Она возразила, что он сам виноват, со своими дурацкими сообщениями, описаниями и пересказами. Он втянул ее в этот кошмар. А теперь она хочет увидеть все своими глазами. С этими словами она вышла из комнаты. Генрих вскочил и пошел следом за ней. Некоторое время было слышно, как они переругиваются на кухне. Мы с моей подругой переглянулись. Я почувствовал, что проголодался, и отправился на кухню за чем-нибудь съедобным. При моем появлении хозяева перестали спорить. Ева длинным, сантиметров в тридцать, кухонным ножом отрезала толстый ломоть хлеба. Спросила, хватит ли одного куска? Я утвердительно кивнул. Она открыла холодильник и спросила, с чем сделать бутерброд. Левой рукой она достала батон салями и показала мне колбасу. Переложив колбасу в другую руку, левой рукой она вытащила кусок эмментальского сыра и вопросительно взглянула на меня. Затем положила салями обратно в холодильник, а сыр переложила в правую руку. Левой рукой вынула из холодильника упаковку свежего масла, изготовленного (судя по этикетке) в экохозяйстве. Перекладывая продукты из одной руки в другую, из холодильника и обратно в холодильник, она предлагала мне выбрать, с чем сделать бутерброд. Я выбрал бутерброд с мягким сыром. Ни с того ни с сего Ева вдруг стала извиняться передо мной. Из-за всего этого кошмара у нее начали сдавать нервы. Ей очень жаль, если ее нервозность отражается на общем настроении. Она постарается держать себя в руках, чтобы подобное не повторилось. Мы вернулись в гостиную. Там моя подруга с Генрихом говорили о том, что из-за произошедшего убийства в Западную Штирию приехали и еще приедут репортеры со всего мира. Это может способствовать развитию туризма в регионе, — сказал Генрих. В этой связи он вспомнил об ужасном преступлении некоего Дамера, которого он назвал редкостным чудовищем. Тем не менее, насколько он помнит, поимка Дамера и его арест не вызвали такого уж большого внимания у масс-медиа. Моя подруга возразила, что в США это обычное дело, когда людей калечат, грабят и убивают. Поэтому даже те преступники, которые выходят за пределы привычного для общества уровня жестокости, не вызывают там особого интереса. Но здесь, в цивилизованной центральноевропейской стране, любое убийство привлекает к себе пристальное внимание. А убийство, подобное тому, что произошло вчера тут, в Западной Штирии, — тем более. Ева присоединилась к ее мнению. Она извинилась и перед моей подругой. Та отмахнулась, высказав убеждение, что нельзя-де так остро воспринимать все беды и несчастья мира, поскольку это наносит вред собственной нервной системе. Штубенраухи спросили нас, чего бы нам, их гостям, хотелось на ужин. Моя подруга сказала, что более чем сыта пасхальным полдником. Она изобразила руками, будто несет перед собой воображаемый шар. Я тоже попросил их особо не хлопотать. Ева сказала, что приготовит что-нибудь особенное. Генрих и моя подруга стали убеждать ее, что не стоит тратить время и силы на приготовление ужина. Лучше заняться чем-нибудь более приятным (играть, общаться друг с другом и т. п.). После того как судьба ужина была решена (спагетти по-болонски), все мы, включая Еву, уставились в телевизор. В телетексте австрийского телевидения сообщалось, что немецкий частный канал собирается показать фрагменты видеосъемки убийцы. Генрих заявил, что на его памяти австрийское государственное телевидение впервые делает рекламу частному телеканалу. Далее в телетексте говорилось, что венский архиепископ выступил с заявлением по этому поводу. Он обратился к немецкому каналу с призывом отказаться от трансляции видеозаписи, поскольку она не только оскорбит память погибших детей и их человеческое достоинство, но и повлечет за собой различные непредвиденные последствия. Обращаясь к демонстрантам в Западной Штирии, число которых, согласно сообщениям СМИ, постоянно увеличивалось, он просит их отказаться от индивидуального насилия и вместе с ним объединиться со всей Австрией, даже со всем миром в общей молитве о жертвах и их родителях. Папа лично выразил родителям погибших детей глубокие соболезнования и заверил, что молится за них. Да уж, то-то они обрадуются, — заметил Генрих. Сообщалось о возможности причислить детей к лику блаженных еще при Папе Иоанне Павле II. Этого требуют представители духовенства — предложение, против которого выступил известный теолог. Прошло еще не так много времени со дня смерти жертв трагедии. «Реакция со стороны политических партий. Народная партия заявила о черном дне для Австрии. Либеральная партия выразила убеждение в том, что нынешнее правосудие, благосклонное к преступникам, провоцирует подобные злодеяния. Партия намерена инициировать народный референдум о введении смертной казни. Социал-демократы требуют скорейшего расследования убийства. Партия зеленых утверждает, что после случившегося можно констатировать полный провал правящих партий в вопросах профилактики преступлений и социального обеспечения. Господин федеральный канцлер заявляет: зло существует. Господин федеральный канцлер говорит, что зло существует и что обязанность государства — защищать своих граждан». Генрих воскликнул: Ну да, конечно, ты-то уж защитишь! Читать телетекст вчетвером оказалось неудобно. Поскольку моя подруга читала медленнее остальных, она не раз заставляла Генриха вернуться на страницу, которую еще не успела дочитать. После того, как все статьи в телетексте австрийского канала ОРФ, касающиеся убийства, были прочитаны, Генрих стал перебирать другие каналы. По одному из них в прямом включении показали толпу демонстрантов, протестующих перед зданием студии частного немецкого телеканала, который через час обещал показать видеозаписи убийцы. Генрих произнес «ага!» и включил этот самый частный канал. Там о демонстрантах перед студией ничего не сообщалось. Генрих вернулся к предыдущей передаче. Дикторша в этот момент говорила: «Сотни полицейских направлены, чтобы обеспечить охрану студийного комплекса и сотрудников телеканала. Все больше демонстрантов с плакатами собирается возле студии. Нет уверенности в том, что все ограничится этим бурным, но ненасильственным выражением общественного мнения». Представитель пресс-службы полиции назвал ситуацию, сложившуюся вокруг телеканала, взрывоопасной. На вопрос, что же нужно сделать для того, чтобы разрядить обстановку, он ответил: телеканал должен отказаться от трансляции видеозаписи. Полиция находится здесь, чтобы охранять студийный комплекс, однако он должен заметить, что он сам отец двоих детей. Он выражает свои соболезнования народу Австрии. Чувства демонстрантов ему вполне понятны. Подобные вещи не следует показывать по телевизору. Однако это его личное мнение. Большее беспокойство у него вызывает вопрос, что за люди работают в австрийской полиции. Он не хотел бы спешить с выводами и осуждением, но ведь именно кто-то из полицейских передал телеканалу эту видеозапись. Журналистка, бравшая интервью у полицейского, прижала рукой наушник. Она закивала головой и воскликнула: «Последние новости, последние новости. Под давлением бурных протестов общественности телеканал принял решение показать видеозапись в ночное время, когда дети должны быть уже в постели». «Или на дереве, или под деревом», — резко перебил ее полицейский. Журналистка продолжила: «Была достигнута договоренность о переносе трансляции видеозаписи на 23:30. Несмотря на демонстрации, законных оснований, по которым канал должен был бы отказаться от демонстрации видео, не имеется. Случившееся совершенно невообразимо, и оно буквально взывает к тому, чтобы быть показанным как есть». Полицейский пожал плечами. Он несколько раз повторил, что не может ничего гарантировать, толпа протестующих слишком возбуждена. Генрих хлопнул в ладоши. Итак, в половине двенадцатого. Ева встала, она решила все же приготовить что-нибудь поесть. Моя подруга последовала за ней на кухню. Даже в гостиной было слышно, как они препирались по поводу того, может ли Соня, будучи гостьей, готовить соус, ведь накануне она и так уже много сделала за Еву. Генрих щелкал телеканалами в поисках других сообщений о случившемся. Какое-то время свежих новостей не появлялось. Наконец австрийское телевидение бегущей строкой по нижнему краю экрана сообщило, что господин федеральный президент в вечерней новостной программе в 19:30 выступит с обращением к гражданам Австрии. Кроме того, в программу вечернего эфира вносятся изменения. В 22:00 будет передаваться трансляция пасхальной службы из собора Святого Стефана в Вене. Генрих побежал на кухню, чтобы сообщить эту новость женщинам. Моя подруга быстрыми шагами вошла в гостиную и спросила, верно ли, что федеральный президент выступит с речью. Я сказал, что да. Вслед за моей подругой в комнату вошел Генрих и, ухмыляясь, заметил, что это очень похоже на господина федерального президента. Он добавил еще несколько едких замечаний о главе государства и не поскупился на нелестные слова в адрес дирекции австрийского телевидения, в которой явно засели церковники: это просто возмутительно, что они транслируют католическую службу — в знак протеста он готов прямо сейчас принять ислам или записаться в буддисты. Заявив, что его сильно разозлили, Генрих улегся на диван, растянувшись во всю длину. Моя подруга прошмыгнула мимо него обратно на кухню. В телетексте Генрих натолкнулся на заголовок «Жандармерия блокирует обширный район». Большой наряд полиции оцепил место преступления. Косвенные улики, не подлежащие огласке, позволяют предположить, что преступник, несмотря на уже установленное появление его на автобане возле автостоянки Кайзервальд, тем не менее, до сих пор не покинул этот район. Сообщается о подозрительной машине или, точнее, о подозрительном номере машины. Генрих спросил меня, как я считаю, возможно ли такое. На месте преступника он ни за что не остался бы здесь. Я предположил, что это, возможно, кто-то из местных. В пользу такого предположения говорит факт, что все жертвы — члены семьи известного в этой округе человека, начальника пожарной команды. Не исключено, что речь идет о мести. Генрих согласился со мной. Забавы ради он принялся излагать возможный сценарий: у фермера загорелся дом, но пожар был потушен слишком поздно, и он решил отомстить. Я спросил, не о том ли фермере он говорит, что умер лет двадцать назад и чей сгоревший дом мы накануне видели. Генрих расхохотался, но тут же оборвал смех: дело слишком серьезное, чтобы шутить по этому поводу. Улыбка пропала с его лица. Я согласился с ним. Генрих выключил телевизор. До начала программы новостей оставалось еще достаточно времени. Не желаю ли я сыграть с ним партию в настольный теннис? Я согласился. Сообщив об этом женщинам, мы взяли бутылки — пиво для Генриха и яблочный сок для меня — и отправились в комнату на втором этаже, где у Генриха стоял стол для настольного тенниса. Нам пришлось включить свет, потому что окна на втором этаже в доме Штубенраухов были меньше, чем окна в цокольном этаже. Как и накануне, поднимаясь по лестнице, я отметил про себя, что витавший по всему дому затхлый запах (по всей видимости, из-за старости и плохой гидроизоляции крестьянского дома) в теннисной комнате ощущается еще сильнее, чем в спальнях и на нижнем этаже. Это, впрочем, не помешало нам сыграть несколько партий. Ход игры был неровный, но под конец стало очевидно, что в настольный теннис Генрих играет намного лучше меня. Он победил со счетом 21:12, 23:25, 21:12, 21:13. Пора было возвращаться вниз, чтобы не пропустить выпуск новостей. Мы были в прихожей, когда моя подруга крикнула из кухни, что мы пришли как раз вовремя. Ужин будет готов через несколько минут. Ева попросила Генриха накрыть на стол, но он ответил, что сначала запрёт все двери. Ему не хочется, чтобы чужие кошки забирались в дом и мешали ему смотреть телевизор и ужинать. Пока он закрывал все возможные входы и выходы, я прошел на кухню. Я сказал Еве пару слов по поводу восхитительных кулинарных ароматов, наполнивших весь дом. Ева ответила, что она очень рада. И надеется, что и вкус окажется соответствующим. Обезопасившись от кошек, Генрих открыл на кухне массивный буфет (два метра высотой и полтора шириной), в котором хранилась посуда. Он извлек из него четыре тарелки, выдвинул ящик и достал оттуда столовые приборы и салфетки. Взяв все это, он направился в гостиную. Я спросил, чем бы я мог помочь. Ева сунула мне в руки салатницу, чтобы я отнес ее в столовую и поставил на середину стола. В салатнице был салат из цикория, листового салата, нарезанной кружочками редиски, зеленого лука, огурцов соломкой, заправленный маслом из тыквенных семечек и уксусом. Я успешно справился с данным мне поручением. Теперь мне оставалось лишь дожидаться, сидя в кресле в гостиной, пока накроют на стол. Генрих закурил сигарету. Моя подруга недовольно фыркнула. Что толку курить, когда уже пора ужинать. Генрих сказал, что как только ужин будет на столе, он тут же погасит сигарету. Вскоре он действительно так и сделал. Ева поставила на стол две кастрюли. В одной были спагетти, в другой — соус по-болонски. Она брала наши тарелки и накладывала в них спагетти, а затем поливала соусом. Потом посыпала все пармезаном. Мы пожелали друг другу приятного аппетита. Едва мы приступили к еде, нахваливая стряпню, как зазвучала музыкальная заставка программы новостей, более драматичная, чем обычно. Все заголовки и анонсы, за исключением сводки погоды и спортивных событий, были об убийстве в Западной Штирии. На экране появилась фотография федерального президента, которую сопровождал подзаголовок «Президент предостерегает». Городок, в котором проживали жертвы, снятый с вертолета: «Кольцо вокруг преступника сжимается». Фотографии плачущих женщин и мужчин с надписью под ними: «Горе и страх». После этой заставки началась передача. Диктор заново перечислил все факты. Генрих обратил наше внимание на то, что если преступник из здешних (в передаче, во всяком случае, подобное не исключалось), то он вполне может находиться где-то поблизости. Нам следовало бы иметь это в виду. Моя подруга попросила его помолчать, чтобы не пропустить ни слова из передачи. Но потом она все же отреагировала на слова Генриха, заметив, что не хочет даже думать об этом. Полушутя, она посоветовала Генриху проверить, заперта ли входная дверь на ключ. Генрих с непроницаемым выражением лица ответил, что заперта. Ева добавила, что она проверяла. Дверь заперта на два оборота. Генрих убавил громкость. Он считает, что вряд ли преступник, если он все же не здешний, по-прежнему находится где-то поблизости. А даже если это и так, то вряд ли он придет сюда. И тем более, если речь идет о местном жителе. Моя подруга заметила: похоже, что он сам сомневается в своих собственных словах. Его выдает выражение лица. Генрих признался, что ему не по себе, но опасность им все же не угрожает. Нас тут четверо, причем двое мужчин, мы же этого гада в клочки порвем. Кроме того, рядом сосед-фермер, он хоть и в возрасте, но крепкий и сильный. Замечание моей подруги, что, по всей вероятности, речь идет о психопате, с которым не знаешь, как себя вести, и от которого не знаешь, чего ожидать, Генрих отмел резким движением руки и утверждением, что никакое безумие не поможет преступнику справиться с сильной рукой присутствующих мужчин. Моя подруга спросила, а что же будет ночью. В случае, если преступнику удастся незамеченным проникнуть в дом. Когда Сильная Рука будет спать. Генрих спросил, действительно ли она боится. Не то чтобы боится, но ей сильно не по себе. Шуточным уверением в том, что мы с ним будем по очереди нести вахту, Генриху удалось развеселить мою подругу. Он включил телевизор погромче. Как раз показывали демонстрацию перед зданием частного немецкого телеканала. Трансляция видеозаписи окончательно была назначена на 23:30. Дикторша упомянула, что немецкие политики призвали все стороны противостояния к благоразумию, а телеканал — к сдержанности. Желаемого воздействия эти призывы ни на кого не оказали. Кто-то — в тот момент, когда прозвучала фамилия, Генрих закашлялся, так что я не расслышал, кто, — потребовал запретить показ записи. Но и это в итоге ни к чему не привело. Между тем, в редакцию стали поступать письма с угрозами. Представитель телеканала сообщил, что при всем глубоком почтении к погибшим детям и к их семье трансляция не будет отменена, так как редакция считает необходимым донести до общественности весь масштаб трагедии. Запрет показа создал бы ситуацию, подобную той, что имела место в Бельгии. Не нужно ничего скрывать и замалчивать. Мы не дадим запугать себя угрозами. Переливают из пустого в порожнее, — воскликнул Генрих. Ведущая выпуска новостей заявила, что телеканал ОРФ, осуждая подобные методы, покажет только фотографии жертв. Впервые на экране появилось изображение детей. Глаза их на фото были закрыты черной полоской, а само изображение было крупнозернистое и нечеткое. Внизу фотографии было написано: «Франц (†7) и Йозеф (†8)». Ужасно, — воскликнул Генрих, — это просто ужасно. Моя подруга с таким же возмущением согласилась с ним. Ева отреагировала, не отрывая глаз от своей тарелки, в руке — вилка со спагетти: она-де говорила, она именно это имела в виду, что если запись покажут, вот тогда всё и начнется по-настоящему. Моя подруга переспросила, что значит «всё». Ева на это ничего не ответила, только поковыряла вилкой в салате. Генрих призвал к тишине, сейчас будет говорить федеральный президент. Действительно, последовало короткое обращение федерального президента. В гостиной его выступление было воспринято с некоторым скепсисом и сопровождалось оскорбительными замечаниями в адрес главы государства. Пока большинство присутствующих обзывали федерального президента мерзким типом, телестудия вышла на связь со своей телевизионной группой в Западной Штирии. Там все было по-прежнему. «Душа народа негодует», — заявила местная тележурналистка, глядя из окна канцелярии бургомистра вниз на переполненную народом главную площадь. Она сообщила, что епископ епархии Грац-Зекау час назад встретился с родственниками погибших. На 23:30, явно в знак протеста против возмутительной трансляции видеозаписи, были назначены поминальное богослужение и панихида, на которые ожидалось прибытие высоких церковных лиц, глав земельных правительств и членов федерального правительства. Тем временем в городке, где проживает 800 жителей, собралось от восьми до десяти тысяч человек. Поток автомашин и автобусов, телевизионных групп, журналистов и просто любопытствующих не прекращается. Наконец, слово взял местный капеллан. Он сказал, что Господь отвратил от нас взор Свой. В эфир снова вышла главная телестудия. Дикторша сообщила об изменениях в телепрограмме в связи с недавними событиями. В 20:15 состоится прямое включение из западноштирийского городка, глубоко потрясенного произошедшим. После этого, примерно в 21:00, выйдет повтор впервые показанной в эфире девять месяцев назад передачи о психологии убийц, а в 22:00 из собора Святого Стефана будет транслироваться пасхальное богослужение. Затем телеканал сообщил, наконец, приметы преступника. Ростом он около метра восьмидесяти, темные волосы и темные глаза. Генрих сказал, что сейчас многие, сидя перед телевизором, вопят: «Это наверняка иностранец»! Ведущая в студии: «По показаниям ребенка, спасшегося бегством, преступнику около 30 лет. Эксперты, однако, не считают эту информацию надежной, потому что дети обычно не могут правильно определить возраст взрослого человека. Таким образом, убийце может быть как 20 лет, так и 45 лет». Снова показали два разных фоторобота. Один из них был составлен на основе показаний выжившего мальчика. Другой — со слов фермера, который утверждал, что видел неподалеку от места преступления подозрительного человека. Генрих сказал, что они так же схожи между собой, как Майкл Джексон и Оливер Харди. Ведущая: «По горячим следам преступника обнаружить не удалось, но собрана важная информация о нем. Министерство внутренних дел ограничило доступ к материалам этого дела, что не позволяет ознакомить общественность со всеми подробностями». На экране рядом с ведущей появилась еще одна картинка. На ней оцепленная со всех сторон лесная поляна, полицейские и люди в куртках с надписью на спине «МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ». Наплывом была еще раз повторена хронология событий. Ведущая продолжала: «Утром того дня, когда произошло убийство, в лесу рядом с небольшим западноштирийским городком Фрауэнкирхен неизвестный захватил троих детей. В течение нескольких часов он расспрашивал детей и снимал их на видеокамеру. Далее, помимо поджога сарая с сеном, случилось два страшных события. Угрозами, запугиванием и сильнейшим психологическим давлением мужчина заставил двоих мальчиков спрыгнуть с высокого дерева, что привело к смерти обоих. Третьему ребенку удалось весьма необычным образом спастись бегством. После того, как преступник долго и подробно расспрашивал его о том, какие чувства тот испытывает после смерти братьев, он поставил мальчика перед выбором. Человек с камерой будет считать с закрытыми глазами до ста. За это время мальчик может попытаться убежать. Если он решится на побег, то убийца будет его преследовать и в случае, если поймает, убьет его самым жестоким способом. Если же не сможет поймать, то этой осенью, в один из дней, он придет и безжалостно перебьет всю их семью, включая и самого мальчика. Если же мальчик решит остаться, то преступник обещает ему скорую и безболезненную смерть, а его родителей он пощадит. Убийца закрыл глаза и медленно начал отсчет. Ребенок бросился бежать. Его подобрал водитель — в нескольких километрах от родительского дома. Он доставил находящуюся в полном беспамятстве жертву в жандармерию». Ева потерла виски. Она сказала, что ее, кажется, сейчас стошнит. Даже Генрих отметил некоторую бледность в лицах всех присутствующих. Он выключил телевизор. Минут пять все молчали. Моя подруга подошла к стеллажу. Помедлив, она взяла компакт-диск и вставила его в дисковод проигрывателя. Генрих сказал, что музыка — это хорошая идея. И предложил всем сыграть в карты. Ева сказала, что хотя она совершенно не в том настроении, чтобы играть в карты, но, принимая во внимание обстоятельства и вероятность того, что простое ничегонеделание в любом случае не поможет избавиться от ужасных мыслей, она не против. Моя подруга и я тоже не отказались. Генрих достал из старого деревянного комода колоду карт и положил ее на стол, после чего отправился в подвал за красным вином, отчаянно проклиная вновь начавшийся сильный дождь. Вернувшись из подвала с бутылкой, он сказал, что толпа, собравшаяся в городке, где живет семья погибших, из-за дождя наверняка теперь разошлась. Непогода ведь совсем распоясалась. Ева попросила его хоть на время оставить эту тему. Пока Генрих откупоривал вино, моя подруга выдвинула ящик стола и достала оттуда бумагу и ручку. Ева стала тасовать карты. Мы играли в ромме — в ту же игру, что и накануне вечером. Что касается удачи, тут тоже мало что изменилось, разве что для меня и для Генриха. В этот раз я выиграл больше, а Генрих проиграл еще больше, чем днем раньше. Без перерывов в игре на этот раз тоже не обошлось. Генриху, который не поддался нашим уговорам принести сразу несколько бутылок (он отвечал, что пока ходит за вином, трезвеет), пришлось не один раз спускаться в подвал. Мы предупреждали его, что он наверняка простудится, хотя после каждого похода в подвал он сразу закутывался в синий махровый халат, а отправляясь туда, надевал куртку. У Евы слабый мочевой пузырь, и ей частенько приходилось бегать в туалет. Моя подруга принесла с кухни хрустящие хлебцы и пирожные. В какой-то момент она пошла за жилеткой, потому что из-за открытого окна и дождя в комнате стало ощутимо прохладнее. Компакт-диск закончился, но новый никто не поставил. Во время одного из перерывов в игре, пока Ева была в туалете, Генрих спросил, верим ли мы, что видеозапись действительно покажут по телевизору. Никто не высказал сомнения. Он сказал, что непременно должен увидеть это. Мы сказали, что мы тоже. Тут вернулась Ева. Она заткнула уши указательными пальцами. Генрих засмеялся: ну ладно, ладно! В дверь постучали. Моя подруга испуганно вздрогнула. Генрих поднялся, и мы последовали за ним. Перед дверью стояли сосед-фермер и его жена с зонтом в руке. Она спросила, пойдем ли мы с ними к мессе в кайбинговскую церковь. Генрих собирался что-то ответить, но Ева предупреждающим взглядом и незаметным толчком остановила его. Он сказал, что нет, идти мы туда не пойдем, а праздничную мессу посмотрим по телевизору. Ведь соседям, несомненно, известно, что торжественное послание Папы «Городу и миру» адресовано в том числе и зрителям, встречающим Пасху перед телеэкраном. Это относится и к празднованию Воскресения Христова. Так что мы, наверное, останемся дома, а кардинал благословит нас по телевизору. Ева снова его толкнула. Фермерша сказала, ах, вот теперь как принято, раньше все было по-другому, зато она твердо придерживается традиции и ходит в церковь. Соседи попрощались. Мы вернулись в гостиную. Ева сказала, что на это раз все обошлось. Генрих всячески поносил деревенские обычаи и привычку повиноваться требованиям церкви. Ева попросила, чтобы он успокоился. Генрих встал и отправился за следующей бутылкой. Когда он вернулся, ему вновь пришлось закутаться в халат. Моя подруга отметила, что дождь льет еще сильнее. Мы сказали, что да. Струи дождя с шумом обрушивались на старый дом, и мою подругу пробирала дрожь. Она плотно запахнула на себе жилетку и прижалась ко мне, словно ища защиты. Генрих спросил, она что, боится грозы? Моя подруга ответила, что грозы-то она не боится, но сочетание сильного ливня и убийцы-психопата, бродящего где-то в округе, создает настроение, выходящее за рамки нормального. Если еще раз постучат в дверь, то пусть Генрих больше не открывает столь неосмотрительно. Она надеется, что он запер дверь подвала, когда ходил туда последний раз. Ее заверили, что входная дверь надежно заперта. Ева сказала, что давайте продолжим игру и больше не будем говорить об убийстве. Около 22:15 я отправился в туалет. Когда я вернулся в гостиную, моя подруга и Ева стояли возле буфета на кухне и разговаривали, я их хорошо видел, потому что гостиную от кухни отделял лишь короткий прямой коридор. Генрих сидел перед телевизором. Он читал новости в телетексте. Я уселся на подлокотник кресла. Генрих сказал, что он плохо разбирается в праздниках, он думал, что в пасхальное воскресенье газеты не выходят. Я сказал, что тоже так думал. Генрих сказал, что завтрашний номер «Кроненцайтунг» выйдет на шестнадцати страницах с фоторепортажем об убийстве. Его только что проанонсировали в рекламных объявлениях. Я сказал, что это, видимо, специальный выпуск. Генрих пообещал завтра с утра пораньше съездить за экземпляром этого выпуска. К сожалению, ближайший газетный киоск находится в нескольких километрах отсюда. Это минус, когда живешь на отшибе. Он крикнул в сторону кухни женщинам: Давайте играть дальше! Не получив ответа, он пошел за ними сам. Я последовал за ним. На кухне я стал свидетелем того, как Ева обрушилась на Генриха с упреками: он уже достал всех этой историей убийства. У нее нет никакого желания продолжать игру в карты, пока у него в руках пульт от телевизора. Генрих рассмеялся и пообещал, что включит телевизор только в 23:30, хотя мы-де самым трагическим образом лишаем себя созерцания роскошной мессы, мы просто еретики, мы даже пищу не освятили. Ева собралась что-то возразить. В этот момент с верхнего этажа послышался какой-то треск, а затем грохот. Мы переглянулись. Что это было? — вскрикнула моя подруга. Генрих пожал плечами. Там, наверху, кто-то есть, — закричала моя подруга. Не успели мы хоть как-то отреагировать на это, как она опять страшно вскрикнула и понеслась к входной двери. Дважды провернула ключ в замке и рывком распахнула дверь. Она едва не выбежала из дома в чем была: в жилетке, футболке, джинсах и без тапочек. Генрих остановил ее. Не нужно выдумывать глупостей. Наверху никого нет. Но если ее это успокоит, он пойдет туда и посмотрит. Моя подруга действительно остановилась, снова заперла дверь, но явно не решалась сдвинуться с места. Генрих подошел к небольшому ящику, стоящему в коридоре, и достал из него карманный фонарик: на чердак, куда он собрался, по-видимому, не было проведено электричество. Моя подруга спросила, не собирается ли он идти туда один и не спятил ли он. Генрих ответил, что собирается, но вовсе не спятил. Я вызвался идти с ним. Тут моя подруга закричала, что она этого не допустит. Может, вообще было бы лучше вызвать на помощь жандармерию. Генрих посоветовал ей не делать из себя посмешище. Подобные пустые звонки отнимают у полиции время и силы, и она оказывается уже не в состоянии нормально делать свою работу. Чтобы не усложнять ситуацию, я предложил подняться наверх вчетвером. Тогда некому будет бояться. Моя подруга спросила, как это я до такого додумался. Наоборот, теперь ей придется бояться и за себя, и за всех остальных. Ничто и никто не заставит ее подняться наверх. Лучше она призовет на помощь представителей власти. Пусть даже потом это покажется смешным, но стражи порядка скорее всего поймут, почему мы так испугались, и, возможно, будут даже благодарны за информацию, которая поможет задержать преступника. Но Генрих решительно воспротивился ее намерению. Он даже вообразить себе не может, чтобы предстать перед жандармами таким идиотом. Ему здесь еще долго жить. Чтобы в участке говорили, что вон там живет тот самый придурок, который из-за скрипа балок на чердаке вызывает полицию, — нет, на такое он ни за что не пойдет. С этими словами он направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Однако моя подруга помешала его намерению в одиночку исследовать таинственный треск на чердаке. Сдвинувшись, наконец, с места, с которого она не сходила с момента неудавшейся попытки сбежать, она вцепилась в пояс его халата. Один он наверх не пойдет, она его не пустит. Генрих остановился, хотя его явное превосходство в весе позволяло ему легко справиться с такой помехой. Он громко расхохотался. Ева проворчала, что тут не над чем смеяться. Что-то определенно может случиться. Простых объяснений этому шуму на самом деле нет. Лучше позвать фермеров, живущих по соседству. Только этого еще не хватало, — воскликнул Генрих, — чтобы к глупости прибавилась еще и паника. Кроме того, соседи, скорей всего, еще не вернулись из церкви. Нам же следует в конце концов начать трезво смотреть на вещи. На некоторое время мы все застыли там, где стояли; моя подруга все еще цеплялась за Генриха. Мы стояли и напряженно вслушивались, прикидывая, что бы это могло быть. Ева сказала, что она готова смотреть на вещи предельно спокойно. Скорее всего, с Генрихом там наверху ничего опасного не случится. Но некоторый минимальный риск все же существует. Что Генрих будет делать, если против ожидания и вопреки любым математическим вероятностям вдруг столкнется там лицом к лицу с убийцей с видеокамерой. Убийца непременно воспользуется внезапностью. Он может поджидать за дверью и напасть неожиданно. Генриху нужно по крайней мере взять хоть какое-нибудь оружие. Она думает, что кухонный нож подойдет. Генрих возразил, что он не силен в обращении с ножом, и использование такого сомнительного оружия может очень быстро обернуться против неумелого владельца. Ева упрекнула его, что к этому делу стоило бы отнестись серьезнее. Подумав мгновение, Генрих вздохнул и заявил, что готов взять с собой топор для самообороны. Этим он несколько успокоил Еву. Но когда моя подруга услышала, что для того, чтобы добраться до топора, нужно еще раз спуститься в подвал, она и слушать ничего не захотела об этом плане. Она молнией метнулась к телефону. С большим трудом Генриху удалось отнять у нее трубку, а ее саму оттащить от аппарата. Почти крича, она пыталась описать всю опасность, подстерегающую его, если он отправится сейчас в подвал. Как легко будет убийце, если он прячется где-то снаружи, напасть на него, а потом уже снимать его на видеокамеру. В этом месте я ее прервал. Чтобы разрешить ситуацию, я сказал, что полностью поддерживаю Генриха. Не обращая внимания на сопротивление моей подруги и силой удерживая ее, я открыл Генриху дверь. И снова запер ее за ним. Пока мы ждали его возвращения, мы с Евой пытались успокоить мою подругу. Она согласилась не звонить в полицию, после того как Ева ей растолковала, что такой звонок может представить ее душевное состояние не в лучшем свете. В дверь постучали. Не колеблясь ни секунды, я открыл дверь. В дом вошел Генрих в промокшем от дождя халате и с топором в руке. Он не стал мешкать в коридоре, а сразу прошел наверх. Я последовал за ним. Женщины, набравшись мужества, тоже ступили на лестницу. На втором этаже мы стали включать свет в одной комнате за другой, но ничего подозрительного или необычного там не обнаружили. Оставался только чердак. Туда, наверх, она не пойдет, — сказала моя подруга. Она в последний раз попыталась уговорить нас отказаться от того, чтобы обыскивать чердак. Генрих воскликнул, что если он еще раз услышит слово «полиция», то сорвется с катушек и достанет свою видеокамеру или сотворит еще что-нибудь похуже. Опередив меня, он уже взбирался по узкой лестнице. Одной рукой он открыл люк. Другую протянул назад. Я передал ему карманный фонарик. Не успела его голова нырнуть в темноту чердака, как он громким голосом несколько раз спросил, есть ли здесь кто. Никто не ответил. Было лишь слышно, как усиливающийся дождь все громче барабанит по крыше. По чердаку гулял сильный сквозняк. Ева и моя подруга оставались внизу у лестницы. Генрих осветил фонариком чердачное помещение. Почти сразу мы поняли, что стало причиной шума. На чердак, укрываясь от грозы, забрались две кошки. Они носились друг за другом и опрокинули открытую полку, на которой был сложен всякий хлам. Отсюда и весь треск и грохот. Когда мы сообщили об этом оставшимся внизу женщинам, всем сразу стало весело. Между тем, я обратил внимание на то, как выглядела одна из кошек, которая старалась спрятаться от света карманного фонарика. Она была в одежде. Я указал на нее Генриху. Он со смехом поведал мне, что пару дней назад у них в гостях были родственники, и племянницы Евы стали просить у их бабушки одежду для кошек. Эта пожилая дама дала им несколько вязаных вещей. Бедному животному, на которое мы сейчас смотрели, не повезло. Теперь мы могли спокойно вернуться вниз. Несмотря на то, что ситуация разрешилась самым лучшим образом, что-то жуткое, особенно сейчас, было в этом мрачном чердаке, по которому рыскал, приплясывая, луч карманного фонаря. Генрих забрал у меня фонарик и посветил себе на запястье. На часах было 23:20, о чем он, ступив на лестницу, громко сообщил всем присутствующим. Подбадривая женщин громкими возгласами, Генрих заставил их поторопиться. Ева, все больше повышая голос, высказала свое сомнение по поводу того, стоит ли нам все же смотреть эту запись убийства. Она надеется, что немецкая полиция уже успела закрыть этот телеканал или же его захватили протестующие. Хотя последнее противоречит принципам правового государства и является уголовно наказуемым, она тем не менее была бы на стороне демонстрантов, штурмующих телестудию, и всей душой поддерживает их акцию. Генрих сказал, чтобы она перестала канючить. На меня, остававшегося наверху, была возложена обязанность закрыть чердачный люк и запереть его на металлическую задвижку. Что я и сделал. Спустившись на первый этаж, мы, пока не началась передача, занялись каждый своим делом. Ева в очередной раз отправилась в туалет. Генрих спрятал так и не пригодившийся топор до поры до времени в шкаф, стоявший в коридоре. Он сменил свой промокший халат на сухую куртку. На кухне моя подруга достала из ящика поднос размером полметра на метр. Она поставила на него три пакетика соленой соломки, два пакета чипсов, маленькую вазочку с арахисом, пластмассовый контейнер с белым виноградом, четыре маленькие розетки с ванильным мороженым, четыре пачки вафель и чистую пепельницу. Я стоял и смотрел, как она все это делает. Генрих из гостиной громко крикнул, что уже 23:28. Передача уже идет, но видеозапись еще не началась. Мы поспешно бросились в гостиную и расселись по местам. Попытка Евы поблагодарить мою подругу за то, что та позаботилась об угощении, была подавлена в зародыше шумным возгласом неудовольствия со стороны Генриха, который, подобрав ноги, лежал на диване. Все внимание на экран. На экране ведущая программы, упитанная блондинка, беседовала с бородатым человеком лет пятидесяти. Судя по титрам под картинкой, это был психолог и теолог в одном лице. Ведущая поблагодарила его за объяснения, развернулась всем телом к объективу и обратилась к зрителям. Она сказала: «Дамы и господа, случилось ужасное. К каким последствиям может привести это чудовищное преступление, к которому сейчас приковано всеобщее внимание, пока остается неясным». Брезгливо прикасаясь кончиками пальцев, она открыла лежащую перед ней на столе коробку. «Ничто не свидетельствует столь красноречиво о возмущении, царящем в обществе, как содержимое этой коробки, которая была прислана к нам на студию с требованием применить его к убийце или же, в случае если его не смогут арестовать, к ответственным лицам, коль скоро они действительно намерены показать эту немыслимую видеозапись». Говоря это, она не торопясь вынула из коробки веревку с петлей на конце, которая вполне определенно подходила для того, чтобы накинуть ее на чью-то шею и привести смертный приговор в исполнение. Генрих сказал: Просто в голове не укладывается, что за люди! На экране, рядом с ведущей, вновь появился психотеолог. Он уставился на веревку с петлей, покачал головой и выразил всю свою сокрушенность невнятным бормотанием и беспомощными жестами. Генрих отметил: Вот теперь перед нами теолог, а до этого был психолог. Эти люди на самом деле отвратительны, — откликнулась моя подруга. Затем показали сюжет о том, как была найдена видеозапись. Заправщик с бензоколонки у автостоянки Кайзервальд на автобане рассказал, как он обнаружил кассеты и видеокамеру. Пальцем он указал на карте то место, где все это было найдено. Штирийский диалект, на котором он говорил, даже мы понимали плохо, и немецкий телеканал запустил субтитры с переводом. Ну и фрукт! — вставил Генрих. Ведущая сказала, что в связи с предстоящим показом видеозаписи телеканал подготовил официальное заявление, которое она сейчас зачитает. Генрих выкрикнул в экран, что она может засунуть свое заявление куда подальше, он хочет увидеть, наконец, эту запись. Ведущая зачитала заявление о том, что канал в полной мере осознает свою ответственность перед обществом. Именно это обстоятельство лежит в основе решения показать видеозапись. При обращении со столь сложным и неоднозначным материалом будет соблюдаться предельная осторожность. Уже 23:43, что за дела! — кипятился Генрих. Ведущая продолжала зачитывать текст заявления: «Пора в Европе положить конец тому положению дел, которое свойственно скорее для американского общества. Случившееся в соседней с нами Австрии затрагивает каждого. Обществу необходимо зеркало, чтобы оно смогло всмотреться в себя. Эту ответственную роль берет на себя наш телеканал». Генрих заметил, что ведущая несет жуткую ахинею, и моя подруга с ним согласилась. Генрих, единственный, кто еще не съел свое мороженое, взялся за розетку. Ведущая объявила, что сейчас будет показана видеозапись. Но перед этим на экран выведут номера телефонов психологической помощи. Если вдруг после просмотра видео у кого-то из зрителей возникнет настоятельная потребность поговорить об этом со специалистом. Помощь психологов бесплатная, но за телефонную связь взимается плата, максимальный размер которой составляет 97 пфеннигов за минуту. Видеозапись покажут после короткой рекламной паузы. На экране телевизора появились номера контактных телефонов. Затем показали молодую женщину, которую двое сыновей просят купить шоколадный батончик с молочным кремом. Генрих недовольно пробурчал, что народ на этом телеканале явно никуда не торопится. Он переключил на соседний канал. По другой программе речь как раз шла о демонстрации перед зданием того самого телеканала, который собирался показать видео с убийством. Несмотря на ночное время, сотни людей окружали здание телестудии. На транспарантах были написаны разные оскорбления. Один из транспарантов гласил, что телеканал сам заказал убийство, предварительно оплатив видеосъемку. На нескольких плакатах можно было прочитать: «Вы мерзавцы — производители снаффа», «Вы снафф-убийцы», «Вы показываете снафф». Ева спросила, что значит «снафф». Генрих объяснил, что снаффом называют видео с настоящими убийствами, на такие записи есть спрос у любителей. Это свидетельствует о том, до чего же болен и испорчен современный мир, — заметила моя подруга. Генрих не согласился с этим. В Средневековье головы отрубали публично, и собиравшиеся толпы были в полном восторге от таких зрелищ. Мы ничуть не лучше людей прежних времен. Моя подруга возразила, что иногда мы все же бываем лучше. Генрих пожал плечами. Он снова вернулся на немецкий канал, где должны были показать видео с убийством. Там все еще шла реклама. Генрих разразился оскорбительной тирадой. Уже 23:52, они что, всю ночь будут валандаться и, может, начнут еще суперпылесосы «Финис» рекламировать? Он включил телетекст. Там никаких новостей не было. Генрих предложил, чтобы скрасить ожидание, сыграть еще раз в карты. Моя подруга отказалась, сославшись на сильное нервное напряжение перед просмотром записи. Генрих предложил мне пари, что видео не покажут до полуночи. Я сказал, что начнут показывать, и выиграл. В 23:58 на экране снова появилась толстая телеведущая. Она сообщила, что сейчас начнется показ записи. Полная запись длится четыре часа. На канале ее смонтировали, чтобы показать основные события и кадры, из которых складывается единая картина происходившего. Если у телеэкрана в данный момент находятся дети и подростки, не достигшие 16-и лет, то родителям или опекунам следует их увести. Генрих тут же в шутку скомандовал жене, чтобы она покинула помещение. Ева явно не оценила этого юмора. С каждой секундой качество изображения на экране менялось. В правом верхнем углу экрана мигал цифровой таймер. Когда пошел первый эпизод, на таймере было 0:08. Это означало, что первые семь минут видеосъемок не сочли приемлемыми для показа. В нижней части экрана бегущая строка сообщала зрителям: «Это не сенсационное видео. Это слабая попытка осмысления невообразимой трагедии». Генрих сказал: «Невероятно» — и запустил руку в вазу с арахисом. Ева грызла ногти. Она лишь время от времени бросала взгляд на экран телевизора. Моя подруга сказала, что не в состоянии понять, как можно совершить подобное, да к тому же записывать все это на пленку, а телевидение вдобавок это еще и показывает. Тсс! — шикнул на нее Генрих. Он показал на экран телевизора. В кадре был обычный перелесок. Камера в руках оператора подрагивала. Человек с видеокамерой приближался к какой-то определенной точке. Показалась поляна, по которой бегали трое детей с деревянными палками в руках. Монтажный переход. 0:15. Высокий искаженный голос, голос человека из-за камеры, говорит детям, что теперь, когда он связал их брата, они вряд ли осмелятся сбежать. Подобная попытка может стоить жизни сначала связанному брату, а затем, через пару часов, и остальным, вместе со всеми членами их семьи. Генрих сказал, что он их буквально задавил. Камера показала связанного мальчика. Тот спросил, чего дядя от них хочет. Камера развернулась в другую сторону. Средний брат повторил, что он хочет уйти и что дядя должен их отпустить. Генрих воскликнул: Вы только посмотрите, у этого ребенка на лице то робкая улыбка, то откровенный страх, он, по всей видимости, не в состоянии понять всю серьезность положения. Потом добавил: Десять минут назад они еще играли в догонялки, ничего не подозревая, да и сейчас они всё еще верят, что через четверть часа снова будут играть. Скрипучий голос за кадром спросил самого младшего, что тот скажет, если он, человек с видеокамерой, вспорет живот его связанному братишке и посмотрит, будут ли его внутренности дымиться, как сигареты, которые, возможно, курят у них дома взрослые, или же как горячая еда на столе. Человек с камерой сказал, что все именно так и бывает, ему это хорошо известно. Когда делаешь пипи, тоже идет пар, если на улице холодно. Генрих воскликнул: Что он несет! Дети молчали. Человек с камерой описал еще несколько способов телесных истязаний, что явно напугало детей, а у присутствующих в гостиной вызвало возгласы возмущения. Человек с камерой ни на мгновение не прерывал съемку. Мы, стало быть, могли наблюдать, как меняется выражение на лицах детей. Генрих воскликнул: Они ничего не понимают, не понимают они ничего! Самый, по всей видимости, младший из троих братьев расплакался. Хныкая, нелепо подпрыгивая на месте и при этом, что примечательно, держась одной рукой за свои гениталии, ребенок умолял человека с видеокамерой отпустить их, избавить от этого тягостного положения. Затем камера повернулась в другую сторону, показав среднего брата. Давно не стриженные волосы падали ему на глаза. Голос за кадром спросил его, доставит ли ему удовольствие посмотреть на мозги своих братьев или родителей. Мальчик ответил отрицательно. И на вопрос, обрадуется ли он, если его брату заломить руку за спину или задвинуть ее на всю длину в живот, мальчик тоже сказал, что нет, не обрадуется. Человек с камерой заявил, что тогда братья должны в точности делать все, что он скажет. При малейшем непослушании он сразу отрежет одному из них нос или палец и посыплет рану солью, от чего будет очень-очень больно. Теперь уже плакали все трое. В гостиной слова человека с камерой вызвали безмолвное потрясение. На крупном плане у семилетнего мальчика очень хорошо была видна щербина на месте выпавшего переднего зуба. Его плач не затихал ни на минуту. Человек с камерой предостерег детей, чтобы они не мешали происходящему чрезмерным проявлением эмоций. Прежде всего, им следует неукоснительно отвечать на его вопросы. Громкий плач или же голос, искаженный или срывающийся от отчаяния, не должны создавать помехи съемке. Снова последовал монтажный стык. Часы в правой части экрана показывали 00:48. Ева зачерпнула из пакета полную пригоршню чипсов. При этом часть чипсов просыпалась на ее белую футболку с надписью «Morning Star». Генрих не преминул заметить, что жадность-де — настоящее свинство. Ева с непроницаемым лицом, ни на кого не глядя, проигнорировала обидное замечание. На экране телевизора человек с камерой только что приказал мальчику с щербинкой на месте выпавшего зуба влезть на дерево. Ева сказала: О, нет, сейчас начнется. Ребенок не послушался. Голос за кадром сообщил ему, что если он и дальше будет противиться приказанию, то его связанному брату вспорют живот и насыплют туда соли, и боль будет жуткая. Мальчик подчинился и с громким плачем полез на дерево, а другой братишка, не связанный веревкой, стал его подсаживать. Камера бесстрастно фиксировала, как они взбираются на дерево. После того, как один брат забрался на самый верх, а другой спустился на землю, голос за кадром потребовал, чтобы ребенок по его команде спрыгнул вниз. Громкий плач и протестующие возгласы мальчика доносились из кроны дерева, которую камера снимала крупным планом. Затем камеру перевели на связанного мальчика. Человек спросил, доволен ли он, что брат вскоре вернется к ним, совершив свободное падение. И каковы шансы выжить после прыжка с высоты метров так в четырнадцать. Брат, привязанный веревкой, заплакал. Он пригрозил, что за них отомстит отец, по его словам, очень большой и сильный. Эту информацию человек с камерой воспринял с явным интересом. Он осведомился, что же будет делать отец после того, как получит известие об их смерти, не забыв, однако, заметить, что вопрос этот носит чисто теоретический характер. Ведь отца ждет еще более страшная участь, если братья не выполнят всего, что он, человек с камерой, им прикажет, к полному его удовлетворению. Он спросил мальчика с длинными волосами, каково это, лишиться вскоре своего брата. Ответом было: «Это ужасно. Разве нельзя этого не делать?» «Можно, — ответил человек с камерой. — Сейчас цена жизни брата — всего один глаз». Пусть длинноволосый брат выколет палкой глаз своему связанному брату. И не просто ткнет один раз, а основательно поковыряется. Ребенок ответил, что не сможет этого сделать. Он снова стал просить, чтобы его вместе с братьями отпустили на свободу, но получил отказ. Человек с камерой спросил мальчика со щербинкой, как именно тот намерен спрыгнуть: сильно оттолкнется от дерева или просто свалится вниз. Всегда следует делать выбор в пользу элегантности, избегая неуклюжих движений. Ответом был жалобный плач. Человек с камерой осведомился, а) какой вид открывается с дерева и б) долго ли ему еще ждать смертельного прыжка. Ребенок, сидевший на дереве, прорыдал, что ему плохо и что он лучше не будет прыгать. Человек потребовал, чтобы мальчик наконец прыгнул, и подробно объяснил, как именно ему надлежит прыгать: как лыжнику с трамплина выполнить «телемарк», особую технику приземления. Ева вскочила на ноги. Она не в состоянии на все это смотреть. Все остальные промолчали. Она убежала на кухню. Вскоре до нас донесся шум льющейся воды. Мальчик со щербинкой плакал и тряс головой. Человек с камерой снова сказал про нож, который он якобы держал в руке (в кадре ножа не было видно), потом заставил привязанного ребенка обнажить живот и крикнуть своему братишке на дереве, что сейчас начнется неприятная операция, соль уже наготове, а самому человеку с камерой предстоит основательно потрудиться, потому что в случае дальнейшего неповиновения ему придется прооперировать еще и их мать в области живота и позвоночника. После того, как он несколько раз повторил свой приказ прыгать, раздался крик одного из детей, остававшихся внизу. Человек с камерой каркающим голосом возвестил, что резать связанного начнет через десять секунд. Пусть щербатый прыгнет. Ничего с ним не случится. Иначе будет только хуже и больнее. Человек за кадром стал считать: «Пять, четыре, три, два, один». На экране появился сияющий спортивный автомобиль красного цвета. После секундного замешательства до нас дошло, что начался рекламный ролик. Генрих пробормотал, что-де быть такого не может. Моя подруга вздохнула, взяла горсть чипсов, но не произнесла ни слова. Добрых десять минут мы молча сидели, уставившись в телевизор. В комнату вернулась Ева и спросила, закончилась ли передача. Услышав, что после рекламы будет продолжение, она тут же вернулась на кухню. Наконец мы снова оказались на лесной поляне. Мужчина считал вслух: «Пять, четыре, три, два, один». Когда он дошел до нуля, мальчик со щербинкой прыгнул. Его прыжок сопровождала как камера, фиксировавшая каждое мгновение падения, так и вопль ужаса его братьев. Внезапно экран потемнел. Послышался какой-то глухой шум. Когда на экране вновь появилось изображение, кто-то из присутствующих в гостиной застонал. Камера приблизилась к мальчику со щербинкой, неподвижно лежащему на земле. Не успел он полностью попасть в кадр, как экран снова потемнел. В следующем эпизоде часы в нижней части экрана показывали 01:31. В бегущей строке телеканал еще раз сообщил, что это не сенсационное видео, а слабая попытка осмысления невообразимой трагедии. Оставшиеся в живых дети были подвергнуты допросу о том, что они думают и чувствуют в связи с кончиной их брата. Дети вели себя очень пассивно. Генрих заметил, что оба мальчика, возможно, даже согласны говорить, но не могут в силу шокового состояния. Моя подруга медленно опустила голову в знак согласия с его словами. Мы увидели, как длинноволосого мальчика вырвало. Моя подруга поднялась с места. Ей достаточно того, что она увидела. Лучше она составит компанию Еве на кухне. Ей стало совсем уже дурно. Смотреть дальше на то, что происходит на экране, она больше не в состоянии. Как только она покинула гостиную, Генрих подскочил к деревянному стеллажу, верхняя часть которого лишь сантиметра на два не доставала до потолка. Он взял со стеллажа кассету. Вставил ее в видеомагнитофон, стоявший под телевизором. Генрих сказал, что нетрудно понять восприимчивость наших женщин. Как бы ни интересовало его то, что должно произойти дальше, он понимает, что женщинам надо успокоиться. Так что оставшуюся часть передачи он просто запишет на кассету. Мы посмотрим ее немного позже. Возможно, даже вместе с Евой и с моей подругой, как только они вновь обретут душевное равновесие. Я согласился с его оценкой ситуации и его действиями. После того как Генрих нажал все нужные кнопки, он включил запись (длинноволосого мальчика все еще рвало) и выключил телевизор. Я последовал за ним на кухню. Там он обнял плачущую Еву за плечи. Я взял с буфета красно-зеленое яблоко. Сервировочным ножом я разрезал его на две части. От одной половинки яблока я откусил. Другую протянул своей подруге. Она молча ее взяла. После нескольких слов, которыми моя подруга попыталась успокоить Еву, опять наступило молчание. Генрих нарушил его, предложив сыграть вчетвером в настольный теннис, чтобы отвлечься от дурных мыслей. Ева отказалась, сказав, что она сейчас не в том состоянии, чтобы развлекаться подобным образом. Генрих настойчивым тоном стал убеждать ее не переживать более по поводу увиденных на экране ужасов, а снова обратиться к светлой стороне жизни. В этом моя подруга была с ним согласна. После дальнейших уговоров Ева наконец справилась с нервами и согласилась подняться с нами в теннисную комнату и поиграть в теннис или просто посидеть рядом. Моя подруга направилась в столовую. Там она собрала на тот же поднос все необходимое (четыре стакана, несколько бутылок с вином, пивом и лимонадом, чипсы, сигареты, зажигалку, пепельницу). Все это она осторожно, медленно ступая, понесла по крутой лестнице на второй этаж. В теннисной комнате моя подруга и Ева тут же принялись прибираться (вытирать стол в углу, расставлять все, что принесено на подносе, закрывать окна, доставать и убирать тряпки), а мы с Генрихом взялись за теннисные ракетки. Мы начали игру без подсчета очков. При этом сам собой зашел разговор о том, какое это наслаждение — снова размяться физически. Мы от души лупили по мячу. При этом нас не особенно беспокоило, что из-за сильных ударов большинство мячей уходит в аут, а потом их приходится разыскивать по всей комнате. Моя подруга обратила наше внимание на неослабевающие раскаты грома и шум дождя. Генрих заявил, что дожди скорее всего будут идти весь месяц. Ева вспомнила одну детскую поговорку, где говорилось о том, что апрель, четвертый месяц года, ведет себя, как ему заблагорассудится. Генрих предложил женщинам присоединиться к игре. Мы начали игру смешанными парами. Я в паре с Евой играл против моей подруги и Генриха. Хотя Ева — хороший игрок, в этот раз играла она неточно и даже допускала грубые ошибки. Генрих, хотя он и не был ее партнером в этой партии, жестко ее раскритиковал, после чего Ева бросила ракетку на теннисный стол. Она ушла в угол и села там возле столика с напитками. С напряженным выражением лица она сказала, что сегодня совсем не в настроении играть. Не в состоянии играть в полную силу. Нам придется доигрывать партию без нее. Генрих сказал, что когда двое играют против одного — это дело неблагородное, причем по отношению к игрокам, играющим в паре. Все его попытки уговорить Еву вернуться в игру не принесли результата. Не подействовало даже то, что Генрих извинился. При счете 11:11 моя подруга заявила, что она не хочет больше играть, а тоже устроится за кофейным столиком и просто будет смотреть, как играем мы с Генрихом. Не слушая наших возражений, она подсела к Еве. Нам с Генрихом не оставалось ничего другого, как продолжить игру вдвоем. Я неожиданно победил в первом и даже во втором сете, хотя Генрих — более сильный игрок. Он сопроводил мои удачи проклятиями и наконец обвинил меня в том, что я заколдовал мяч и своего соперника. Он так громогласно возмущался, что это рассмешило даже Еву, пребывавшую в весьма тягостном настроении. В ответ на это Генрих стал еще чаще разражаться крепкими словечками, пытаясь создать шутливую атмосферу и разрядить возникшее напряжение. Моя подруга между тем заметила, что не думала, что Генрих способен строить такие дурацкие гримасы. От этого ее замечания Генрих еще больше развеселился. После того, как я выиграл третий сет (первые два закончились со счетом 21:19 и 21:17), Ева зевнула и потянулась. Она уже хочет спать. Моя подруга обиженно запротестовала. Мы и так редко видимся, ведь живем очень далеко друг от друга. Надо использовать то время, пока мы вместе, по максимуму. Ева возразила, что она совсем без сил и не в состоянии изображать приятную собеседницу. Она обещает, что завтра спозаранку приготовит завтрак экстра-класса и весь день будет в распоряжении друзей, участвуя в полную силу во всех делах и развлечениях. Моя подруга еще раз попыталась ее переубедить, прибегнув к такому радикальному аргументу, как возможность выпить вместе мартини, но Ева решительно замотала головой. Она поднялась и пожелала всем спокойной ночи. Мы пересеклись с ней еще раз внизу, на первом этаже. А пока все оставшиеся в теннисной комнате посчитали, что лучше вернуться в гостиную. Там мы собирались завершить вечер за вином и за разговорами. Пока Ева чистила зубы, она, несмотря на то, что пена от зубной пасты и щетка во рту мешали ей говорить, попыталась обсудить с Генрихом предстоящие на следующий день дела по хозяйству, связанные с гостями и с повседневными заботами (подмести пол, выбить ковры). Генрих сказал, что у нее, верно, не все дома. Мы тоже так подумали. После того как Ева ушла к себе, мы с Генрихом и с моей подругой устроились в гостиной. Мы оба были чрезвычайно благодарны моей подруге за то, что она захватила сверху поднос с бутылками и всем остальным. Она предложила сыграть партию в ромме. Нас это не вдохновило. Ее предложение сыграть в «Угадай знаменитость» тоже не получило отклика. Она разочарованно заявила, что если так, то она пошла в туалет. Как только она скрылась из виду, Генрих тихо сказал, что он собирается посмотреть, не закончился ли показ видеозаписи убийцы. Он включил телевизор и сразу же отключил звук. На экране появилась уже знакомая нам телеведущая. Очень хорошо, сказал Генрих, при первой же возможности мы можем начать смотреть дальше. Он перемотал кассету назад. Поскольку моя подруга все не возвращалась, мы решили начать смотреть запись, правда, с минимальным звуком, чтобы не разбудить Еву. Таймер на экране показывал 1:35, когда вновь появилось лицо мальчика с длинными волосами. Он ничего не говорил, но говорить ему и так было бы затруднительно, его беспрестанно рвало. 1:51. На экране показался сарай. Мы увидели, как двое детей побежали в его сторону. Видеокамера, чуть подрагивая, не отставала от них. В этот момент в гостиную вошла моя подруга. Она сразу поняла, в чем дело, и покачала головой. У нее нет никакого желания смотреть сейчас эту запись. Генрих объяснил, что не смог справиться со своим любопытством. Ей стоит сесть и посмотреть, все скоро закончится. Нет, она не будет, сказала моя подруга. Она пожелала нам спокойной ночи. После того как затихли ее шаги на лестнице, ведущей на второй этаж, Генрих спросил меня, не обиделась ли она. Я в искреннем недоумении пожал плечами. Из сарая потянулся дым. Оттуда выбежали дети и остановились у ворот, глядя, как разгорается пожар. Когда в 2:03 все строение занялось огнем, Генрих одобрительно заметил, что ребята знают свое дело. Наверняка это не так уж просто — быстро и основательно поджечь сарай. Детей снова подвергли допросу. На этот раз их спрашивали о том, что они думают по поводу поджога. Понравилось ли им играть с огнем. Поскольку человеку с видеокамерой не удалось получить удовлетворяющие его ответы, то он спросил, понравилось бы им поджечь труп их брата. Знают ли они, как пахнет горящее человеческое мясо. Оба мальчика, снова заплакав, ответили на оба вопроса отрицательно. Генрих толкнул меня в бок. Могу ли я себе такое представить, могу ли я представить себя на месте этого человека с видеокамерой, просто уму непостижимо. Что же творится в голове у такого человека? 2:42. «Это не сенсационное видео. Это слабая попытка осмысления трагедии». Длинноволосый мальчик стоял на выступающем из земли толстом корне могучего дерева. Его заставляли улыбаться, глядя в объектив камеры. Человек с видеокамерой напомнил ребенку, что ведь тому наверняка хотелось бы, чтобы после него осталось на память жизнерадостное фото. Если на последних в его жизни кадрах он будет плакать, то, несомненно, его мать очень расстроится. Вопреки предостережению, мальчик заплакал и, как до этого его брат со щербинкой, стал подпрыгивать на месте. Человек с видеокамерой пришел в ярость: эти подпрыгивания никак не способствуют съемкам красивого фильма и еще в меньшей степени — тому, чтобы облегчить матери прощание со своим сыном. Пусть он только представит себе, как ей будет больно, если она увидит его в таком виде. Захлебываясь рыданиями, ребенок проскулил что-то невнятное. Человек с видеокамерой потребовал от него говорить более членораздельно. Длинноволосый мальчик произнес тогда более внятно, что он не хочет умирать и что у него есть сберкнижка, на которую его бабушка уже много лет регулярно переводит деньги. Если дядя с видеокамерой его сейчас отпустит, то он отдаст ему эту сберкнижку. Каким же образом он собирается передать сберкнижку, — последовал вопрос. Жертва ответила, что может, например, прислать ее по почте. Человек с видеокамерой отклонил это предложение. Кроме того, по его словам, сберкнижка — это слишком мало, нет ли у него еще чего-нибудь ценного. Мальчик назвал копилку-белочку, в которую родители иногда опускают монеты, в ней за несколько месяцев накопилось много денег. Он вспомнил и о другом брате, у того тоже есть сберкнижка и кроме того — дорогой велосипед, который он тоже отдаст человеку с видеокамерой. Тот заявил, что этого недостаточно. Он потребовал, чтобы длинноволосый взобрался на дерево. Ребенок заревел во всю мочь, отказываясь выполнить приказ. Генрих взял горсть чипсов и сказал: Это отвратительно, человек этот, должно быть, и есть сам дьявол. Камера показала крупным планом плачущего и блюющего длинноволосого мальчика. Кадр закачался. Каркающий голос приказал ребенку, чтобы тот смотрел в его сторону. В случае дальнейшего сопротивления он сразу же вспорет брюхо его брату, привязанному веревкой, и насыплет ему туда соль. А потом займется остальными членами семьи. Он снова сказал про нож. Под возмущенные возгласы Генриха мы наблюдали, как мальчик с длинными волосами, заливаясь громким плачем, взбирается на дерево. Генрих сказал: Это ужасно, что там думает сейчас этот малыш, думает ли он то, что подумали бы мы. Я спросил его: А что бы мы подумали? Генрих сказал: Ужасно. Необходимо принять какие-то законы, которые исключили бы возможность подобного. Я спросил, что он имеет в виду, но в ответ он только шикнул на меня. Ребенок уже вскарабкался наверх, и человек с видеокамерой обратился к его связанному брату. Голос за кадром сказал: Уважаемый господин малыш, вас показывают по телевизору, скажите же нашим зрителям, пожалуйста, что вы чувствуете при мысли о том, что ваш брат сейчас спрыгнет с дерева. Ребенок ответил: У-ууууууу! Генрих сказал: Это отвратительно. Он спросил, не буду ли я против, если он остановит на время запись, так как он хочет сходить на кухню за ванильным мороженым. Я был не против. Генрих спросил, не хочу ли я мороженого. Я поблагодарил и отказался. Я был не голоден, и мороженого мне тоже не хотелось. Генрих ушел на кухню. Вскоре он вернулся и поставил розетку с мороженым на стол. Он снова включил запись. Допрос брата, привязанного свиным арканом, еще не закончился. Мальчик еще раз заговорил о сберкнижке. Это навело человека с видеокамерой на мысль спросить ребенка о его бабушке. Не страдает ли она диабетом или же болезнью сердца. И не считают ли они, дети, что им следует вести себя не так истерично. Все-таки эта видеозапись может попасть к бабушке и, возможно, вызовет у нее обострение сердечной недостаточности. У бабушки должна быть возможность сказать, что внуки сделали свое дело хорошо. Он, человек с видеокамерой, представляет себе, как бабушка сидит перед телевизором. Она складывает руки на коленях и говорит: «Вот как оно все произошло, но оба внука вели себя достойно». Голос за кадром крикнул мальчику на дереве, что сейчас самое время ему сыграть свою роль. Он должен понимать, что своим прыжком с дерева он окажет большую услугу своему оставшемуся в живых брату. Во всяком случае для брата, привязанного веревкой, в семье останется больше денег, предназначенных на дорогой велосипед и для перевода на сберкнижку. Сидящий на дереве должен быть этому рад. Длинноволосый мальчик плакал и отрицательно тряс головой. Человек с видеокамерой пожурил его. Зависть не способствует жизненному успеху. Он заявил, что ровно через десять минут мальчик должен будет спрыгнуть с дерева. Если он выполнит свое задание вовремя, то никто из его семьи больше не пострадает. А если он прыгнет хоть одной секундой позже, то его связанный брат, находясь в полном сознании, окажется со вспоротым животом, наполненным солью и рыжими муравьями. А потом будет полностью опустошен дом их родителей. Мать сварят заживо, отца медленно разрежут на куски и т. д. И бабушку тоже разыщут, старухи ведь очень хорошо горят. Генрих сказал, что этот человек явно больной на всю голову. Ребенок на дереве никак не отреагировал на слова человека с видеокамерой. Тогда тот осведомился у него, каковы перспективы его смерти, которая последует через 8 минут и 40 секунд, и что он сейчас чувствует. Мальчик закричал что-то непонятное, голосом, охрипшим от плача, воплей и рвоты. И вдруг затих. Он смотрел перед собой отсутствующим взглядом. Генрих сказал: Он теперь совсем не в себе. Человек с видеокамерой обратился к связанному ребенку. Приятное ли это чувство, когда ты обязан своей жизнью смерти собственного брата? Брат, к которому он обратился с вопросом, ответил отрицательно. Может, он предпочел бы тогда оказаться на месте своего лохматого брата? Ребенок под деревом перестал плакать и уставился неподвижным взглядом прямо в объектив камеры. Человек с видеокамерой повторил, что брат, привязанный свиным арканом, может спасти жизнь своего брата, заняв его место. Тот, внизу, выкрикивал слова, которые нельзя было разобрать, а с высоты снова раздалось детское хныканье. Монтажный переход. 3:20. Человек с видеокамерой повторил все угрозы в адрес длинноволосого мальчика, которые он обещал осуществить, если тот осмелится не прыгнуть через 50 секунд. Промедлит секунду — и все закончится страшным образом. Громкий плач в кроне дерева. Генрих назвал его душераздирающим. Тыльной стороной ладони он потер глаза. Человек с видеокамерой сказал, обращаясь к связанному мальчику: Время еще есть. Тридцать пять секунд, за которые он должен решиться прыгнуть с дерева вместо своего брата — прыгнуть вниз головой, рыбкой, как в бассейне летом. Мальчик, плача, но не говоря ни слова, смотрел в объектив камеры. Двадцать секунд, — произнес голос за кадром. На экране появилось какое-то семейство, состоявшее из папы, мамы и двоих детишек. Родители обсуждали, куда выгоднее вложить деньги. Генрих вздохнул: Ну вот, опять началось. Как и в прошлый раз, минут десять нам пришлось довольствоваться общением друг с другом, поеданием чипсов и т. п., пока на экране вновь не появился лес. Голос за кадром сказал: Осталось двадцать секунд. Тут мальчик, привязанный веревкой, шагнул вперед и исчез из поля зрения. Объектив камеры опустился вниз. Было видно, как ребенок обхватил человека с видеокамерой за ногу и умоляет его не заставлять никого прыгать с дерева. Голос за кадром предостерег мальчика на дереве. И продолжил отсчет времени: «Пять, четыре, три, два, один». Послышались крики, но изображение на экране пропало. Очевидно, эта сцена тоже подверглась цензуре. Раздался глухой шум. Бегущая строка снова повторила: «Это не сенсационное видео, это слабая попытка осмысления трагедии». Вновь возникли номера телефонов психологической помощи с кратким примечанием: максимальная стоимость разговора — 97 пфеннигов в минуту. На экране опять появился лес, и мы услышали жалобный голос связанного мальчика. Вдруг звук резко оборвался. Экран потемнел. За окном с неослабевающей силой громыхал дождь. Генрих отложил пульт в сторону. С него хватит, он не будет смотреть дальше. Это же каким надо быть больным извращенцем, чтобы смотреть так называемые снафф-видео. Я обратил его внимание на то, что по сюжету есть еще побег третьего брата, его, наверное, тоже покажут. Возможно, это поднимет Генриху настроение. Генрих ответил, что дальше смотреть будет завтра. А сейчас он посмотрит в телетексте, поймали ли преступника или, может быть, хотя бы вышли на его след. Он снова включил телевизор. «Западная Штирия: жандармерия постепенно сужает район поисков. В ходе операции опрошены десятки людей. Министерство внутренних дел запретило раскрывать подробности расследования. Тем не менее появились слухи, что преступник еще не покинул этой местности или что он сам, возможно, местный житель». Генрих громко спросил: Откуда им это известно? «Ожесточенные протесты против показа видеозаписи с убийством детей. Немецкий частный телеканал, который в ночном вещании транслировал отдельные фрагменты так называемой видеозаписи убийцы, подвергся резкой критике со стороны различных политических кругов внутри страны и за рубежом. Федеральный президент Германии назвал это позором для всей страны и принес публичные извинения своему австрийскому коллеге. Он заявил о несостоятельности политики в области масс-медиа и констатировал общий упадок морали. Возможно, для исправления ситуации необходимы более жесткие законы в области средств массовой информации». Генрих сказал: Ужасно. — И добавил: Придурки. В комнату вошла Ева в ночной рубашке. Она поздоровалась и села рядом с мужем на валик диванного подлокотника. Генрих погладил ее по спине. Он заботливо спросил, почему она не спит. Она пожала плечами. Он взял горсть чипсов и отправил их себе в рот. Громко жуя, он показал большим пальцем на окно и сказал, что скоро уже рассветет. Ева возразила: Часа два еще будет темно. Я пошел в ванную комнату. Там я умылся с мылом, почистил зубы и вытерся одним из полотенец Генриха и Евы, на котором был изображен улыбающийся мультяшный персонаж по имени Розовая Пантера. Вернулся в гостиную. Ева как раз собралась уходить. Она спросила, когда Генрих собирается ложиться спать. Он ответил: Скоро. Она кивнула нам и вышла из комнаты. Генрих протянул мне пакет с чипсами. Я взял горсть. Генрих налил себе вина из двухлитровой бутылки темно-зеленого непрозрачного стекла. Я так устал, что растянулся в кресле и закрыл глаза. Когда я проснулся, за окном ярко светило солнце. Часы на видеомагнитофоне показывали 8:18. Генрих лежал на диване и спал с открытым ртом. У двери я услышал голос Евы. Она сказала: Оба сумасшедших провели ночь в гостиной. Затем послышался голос моей подруги. Она хмуро предположила, что сегодня от этих двух усталых вояк ничего хорошего не дождешься. Я поднял голову и глянул в сторону двери. Ева сказала: Ага, один уже проснулся. Моя подруга взглянула на меня и постучала себя пальцем по лбу, показывая, что у меня явно не все дома. Я выдавил из себя: Доброе утро. Последовавший за этим короткий разговор разбудил и Генриха. Он вскочил на ноги, как будто на него вылили ведро холодной воды. На ходу одарил свою жену утренним поцелуем. Я протер глаза и потащился в коридор, намереваясь присоединиться костальным. Генрих быстро сунул ноги в коричневые сандалии и крикнул: А где ключи от машины? Ева сказала, что они, как всегда, висят на доске для ключей, и зачем ему сейчас понадобилась машина. Генрих ответил, что ему нужно съездить за газетой. Ева отозвалась, что он, должно быть, рехнулся, ведь он еще даже не завтракал. Кроме того, какие могут быть газеты в пасхальное воскресенье. Генрих напомнил, что накануне вечером была реклама, в которой «Кроненцайтунг» обещала, что сегодня выйдет 16-страничный номер с фоторепортажем об убийстве. Он уже почти выскочил за дверь, но вдруг, с солнцезащитными очками на носу, вернулся в гостиную и с возгласом, что они, наверное, его уже поймали, включил телевизор. Телетекст сообщал о круглосуточных поисках убийцы. Полиция вышла на след преступника. Генрих торопливо листал страницы телетекста. Затем бросил пульт от телевизора на диван и выскочил за дверь. Вскоре после этого мы услышали, как заработал мотор машины. Потом шум удаляющегося автомобиля. Ева и моя подруга стали готовить завтрак. В моей помощи на кухне они, по их утверждению, не нуждались. Я уселся в гостиной в кресло, в котором невольно провел всю ночь. Обстоятельно и неторопливо я прочитал все новости в телетексте, которые до этого, из-за лихорадочной поспешности Генриха, лишь пробежал глазами, успев ухватить только половину из написанного. «Беспорядки у здания телестудии: телеканал, который показывал так называемое видео убийцы, в ночь трансляции осадили протестующие, около 4:30 утра несколько человек из их числа, оставшиеся неизвестными, забросали здание пакетами с краской. Вахта памяти в западно-штирийской общине: во Фрауэнкирхене, несмотря на ночную непогоду, сотни людей собрались на улице для проведения вахты памяти. Особое возмущение общины вызвало сообщение о том, что преступником мог быть местный житель. “Это совершенно немыслимо, — заявил бургомистр, — этот преступник — чудовище, какого свет не видывал, в нашей местности ничего подобного быть не может”. Критика идеи о референдуме: бурную реакцию вызвали призывы Австрийской либеральной партии организовать референдум по вопросу о введении смертной казни. Президент Национального совета заявил, что в этом случае Австрия противопоставит себя общеевропейским ценностям». Я вернулся на кухню. Ева, напевая себе под нос, наливала в кофейник кипяток. По кухне мгновенно распространился аромат кофе. Моя подруга сунула мне в руки скатерть. Я вышел на выложенную каменной плиткой площадку перед домом. Для столь раннего времени было необычайно тепло. Прежде чем разостлать скатерть, мне пришлось согнать со стола четырех кошек. Впрочем, они сами разбежались, стоило мне только приблизиться к столу и замахнуться рукой. Согнав кошек, я заметил, что к столешнице прилип птичий помет. Хотя мне было поручено только расстелить скатерть, я сходил в дом за тряпкой, чтобы вытереть стол. Только потом я завершил свою работу. Я сел на одну из деревянных скамей, стоявших по обе стороны длинного стола. Минут десять я наблюдал за возней и проделками сновавших вокруг кошек, теперь их было около двадцати. Они играли друг с другом либо лениво лежали кто где. Среди них я увидел и одетую кошку, на которую натолкнулся ночью на чердаке. Я задумался, потеет ли кошка в этой одежке или страдает ли еще по какой-нибудь другой причине. Пока я размышлял, моя подруга и Ева принесли из дома тарелки, столовые приборы, стаканы, бутылки, салфетки, корзинку с хлебом, домашние разносолы, солонку и перечницу, масло, варенье, нарезанные сыр и колбасу, молоко, сахар, а под конец — кофейник, полный кофе. Заметив одетую кошку, моя подруга рассмеялась, уверяя, что ничего более дурацкого еще не видела. Мы решили не ждать Генриха, который, по словам Евы, тупо разъезжает вокруг на машине и будет сам виноват, если не поспеет к завтраку. Из дома напротив вышел сосед-фермер. Сегодня у него на голове было что-то вроде небольшой шляпы, явно ему не по размеру, а одет он был в куртку, не подходящую для такой теплой погоды. Ева выразила надежду, что он к нам на сей раз не подойдет. Он ведь наверняка начнет говорить об убийстве, и ей опять поплохеет. Фермер помахал нам рукой. Привычным неспешным шагом, тяжело ступая, он направился к хлеву, откуда доносились голоса домашней скотины. Моя подруга налила себе кофе. Откусив от бутерброда с колбасой, она запрокинула голову, подставляя лицо солнцу. Звучно пережевывая кусок, она сказала, что день просто великолепный, и нечего его портить историями об убийствах и о всяком таком. Еве надо бы повлиять на Генриха в этом смысле. Мне она тоже не простит, если я только осмелюсь нарушить идиллию выходного дня. Разговаривая о том, как давно Штубенраухи живут в этом месте, как тут обстоит дело с инфраструктурой (медпомощь, магазин, заправка) и сколько времени уходит в день на то, чтобы каждому из них добраться на машине до работы, мы усердно налегали на еду. Вскоре нам пришлось раскрыть над столом садовый тент от солнца. Масло в масленке почти растаяло, а молоко грозилось скиснуть. На меня была возложена задача отгонять десяток ос, поскольку я сидел ближе всех к банке с вареньем. Фермер как раз выходил из хлева, когда во двор въехала машина Штубенраухов. Из авто вылез Генрих, в руках у него была пачка газет. Фермер присоединился к нам. Он поздоровался, обращаясь больше к Генриху, чем к нам. Генрих успел только коротко нам кивнуть, как фермер в своей привычной манере очень громким голосом завел разговор об убийстве. Ева и моя подруга отреагировали с нескрываемым отвращением. Генрих же сразу подхватил слова фермера, что убийцей никак не может быть местный, это просто невозможно. Он пересказал, о чем успел прочитать в газете, пока ехал сюда. Разыскивается красный японский автомобиль со старыми штирийскими номерами. Ева набросилась на мужа с упреками. Он что, с ума сошел, читать за рулем. Генрих ухмыльнулся, ответив, что ничего страшного ведь не произошло. Фермер сказал, что он, пожалуй, готов еще поверить про штирийские номера, но убийца никак не может быть местным, таких людей здесь и в помине нет. Генрих положил газеты на стол. Соседу он ответил, что каждому человеку в душу не заглянешь. Я развернул газету. На большой фотографии был изображен мальчик, который протянул руку, показывая на верхушку дерева. Черная стрелка указывала вниз, обозначая верхнюю точку, откуда прыгнул ребенок, траекторию его падения и место удара тела о землю. Моя подруга, которая поначалу отвернулась от нас, склонилась над газетой и спросила, а что, это и есть выживший ребенок? Я отрицательно покачал головой и сказал, что это постановочное фото, дерево — то самое, а вот ребенок — не тот. Фермер сказал, что просто не верится, именно это дерево, он знает этот лес, там отличные грибные места, он и сам сколько раз там бывал. Ему даже в голову не могло прийти, что однажды там может случиться подобный ужас, но откуда ему было это знать. Надо обязательно, при любом раскладе, поймать этого преступника и рассчитаться с ним на месте. С этими словами он повернулся и побрел к себе домой. Генрих сел наконец за стол. Торопливо налил себе кофе. Откусил кусок зачерствевшей булочки и углубился в газету. Ева спросила, не хочет ли он хотя бы намазать булочку маслом. Генрих только что-то буркнул под нос, хмыкнул и снова выключился из общего разговора. Ева сказала, что пора бы ему уже притормозить. Не стоит забывать, что гости проделали долгий путь в Штирию не только ради того, чтобы смотреть здесь телевизор и читать газеты. Этот день предназначен для того, чтобы посвятить его отдыху и общению с друзьями. Генрих засмеялся и сделал так, как ему было велено. Но при этом сказал, что все же не может полностью избавиться от мыслей о трагедии. В течение дня ему нужно хотя бы оставаться в курсе событий, связанных с расследованием преступления, иначе он умрет от любопытства. И Ева с моей подругой с ним согласились, выразительно закатив при этом глаза. Генрих тут же вскочил и бросился в дом. Мы совсем не это имели в виду, — крикнула Ева ему вслед. Но Генрих уже скрылся внутри дома. Мне нужно было в туалет, так что я тоже пошел к дому, провожаемый осуждающими возгласами женщин. Генрих, с разложенной на коленях газетой, сидел перед телевизором и перебирал новости в телетексте. Заговорщическим голосом он сообщил мне, что знает одного полицейского, который служит во Фрауэнкирхене. Он хочет позвонить этому полицейскому или даже наведаться к нему. Может быть, удастся узнать что-то, что еще не попало в газеты и на телевидение. Я напомнил ему, что у женской половины нашей компании это не найдет одобрения. Генрих покачал головой. Женщинам нужно дать основание тоже заинтересоваться ходом расследования. На мой вопрос, какого рода основание он имеет в виду, Генрих ответил: Страх. Тут он ухмыльнулся: Хоть это и предосудительно, но мы могли бы, по крайней мере, посеять в них определенное беспокойство. Например, сообщив о слухах, что преступник обретается где-то поблизости. Стоит только вспомнить весь этот театр, который был устроен вчера вечером. Нет, — продолжил он, — на самом-то деле совсем не нужно их пугать. Если мы будем действовать тонко, то достаточно и намеков, высказанных вслух, чтобы они хотя бы не так рьяно мешали нашему исследовательскому интересу. Мы снова вернулись к телетексту и газете. В печатном тексте преступника называли «дьяволом с видеокамерой», существом, утратившим человеческий облик, явившим свою звериную сущность, и вообще, — преступным нелюдем с другой планеты. Не было ни одного колумниста или комментатора, кто обошел бы вниманием это преступление. Даже фото матери жертв было опубликовано. Из телетекста мы узнали, что, как и ожидалось, это фото вызвало скандал. Фотограф, переодевшись санитаром, проник в психиатрическую клинику «Ам Фельдхоф» и сфотографировал мать погибших мальчиков, привязанную к кровати и напичканную лекарствами. Это противоречит нашим этическим принципам, — заявили, по словам, приведенным в телетексте, президент Совета по делам прессы и глава Австрийской либеральной партии. Зачитав друг другу попеременно несколько выдержек из газетных колонок, мы вернулись на площадку перед домом. Женщины встретили нас укоризненными взглядами. Генрих не обратил на это никакого внимания. Он взволнованно возвестил, что преступника вычислили. Однако полиция не сообщает, кто он. Они его уже поймали? — спросила Ева. Генрих ответил, что нет. Но они уверены, что знают, где приблизительно он может находиться. В наших краях, собственно. Убийца был замечен где-то на дороге в Рёсль, между Фрауэнкирхеном и Кайбингом. Моя подруга взволнованно спросила, откуда такая информация. Генрих ответил, что мы услышали по радио. Моя подруга вскочила, и Ева тоже. Моя подруга бросилась в дом. Она включила радио и спросила, какая радиостанция это передавала. Вторая программа австрийского радио, местная штирийская студия, — ответил Генрих. Моя подруга стала крутить ручку настройки. Чтобы найти местную радиостанцию, ей пришлось пройти весь диапазон. Она заподозрила неладное. Генрих тут же стал уверять, что в поисках новостей он переключал приемник и на другие диапазоны. В это мгновение моя подруга поймала местную станцию. Оглушительно зазвучала народная музыка. Моя подруга, опешив, убавила звук. Генрих попросил обеих женщин не беспокоиться и не устраивать представлений, как вчера на чердаке, после того как там раздался грохот. Моя подруга раздраженно возразила, что никакого представления не устраивала, она действительно испугалась того, что убийца с видеокамерой находится где-то поблизости. Генрих ответил, что у преступника гораздо больше оснований опасаться нас, да и всех остальных, чем у нас — бояться его. Ева тоже с этим согласилась, добавив, что к тому же еще светло. Генрих торжественно объявил, что вот теперь никто ничего не боится — и это хорошо. Ева сказала, что ей нужно забежать к фермеру, взять молока, парного — прямо из-под коровы. Моя подруга решила присоединиться к ней. Она давно не видела ничего подобного. Ева сказала, что сами они доить не будут. Молоко им нальют из бидона. Но моя подруга ответила, что даже это, вместе с запахом хлева, будет ей в удовольствие. Как только они вышли из дома, Генрих подмигнул мне. Он рванул в гостиную, сказав, что хочет посмотреть конец записи. Сегодня он бодр и не так нервничает, и к тому же он надеется, что убийцу скоро поймают. С этими словами он включил телевизор и видеомагнитофон. 3:59. Человек с видеокамерой расспрашивал связанного мальчишку, что тот чувствует после смерти второго брата. Не удовлетворившись полученным ответом, он напомнил ребенку, что у него была возможность спасти своего брата. В ответ раздался громкий плач. Человек с видеокамерой сказал, что мальчик может спасти хотя бы мать, чтобы ее не сварили заживо, и отца, чтобы его не разрезали на куски. Он, человек с камерой, закроет глаза и будет считать до ста. Мальчик может выбрать: остаться или бежать. Если он останется, то умрет почти без боли, а остальную семью, включая бабушку, человек с камерой не тронет. Если он побежит, человек с камерой будет его преследовать. Если он не сможет поймать мальчика сразу или в течение нескольких часов, то тогда тридцать первого октября он, человек с камерой, придет к ним домой, и никто их не защитит, ни полиция, ни жандармерия, и в этот Международный день экономии он устроит бойню: будет всех их пытать, мучать и убивать. Если же он все-таки его сразу поймает, то вспорет ему живот, засыплет внутрь соль, разрежет гортань и вытащит наружу язык, чтобы тот галстуком свисал на грудь, вырвет щипцами мясо со спины и т. п., а также лишит жизни одного из членов его семьи — мать, отца или бабушку — с помощью всяких инструментов, вроде ножниц, кусачек и т. п., но при этом пощадит остальных, а выбирать, кто станет жертвой, заставит самого мальчика. Он говорит это для того, чтобы в случае если мальчик все же решит убежать, дать ему возможность одуматься. Он может вернуться и спасти по крайней мере двух членов своей семьи. Тем не менее, самым разумным было бы все-таки остаться. Генрих сказал, что в жизни не встречал такого гада, и ему жаль, что он не полицейский, которому поручено расследование. Он был бы не прочь перемолвиться с этим типом. Человек с камерой сказал, что начинает считать. Монтажный переход. 4:09. Камера обводит окружающую местность. Ребенка нигде не видно. На экране телевизора снова появилась телеведущая. Она еще раз напоминает про службу психологической помощи. На экране вновь возникли номера телефонов. Генрих выключил телевизор. Он сказал: Вот теперь мы знаем, как это было. Пора бы, чтобы женщины вернулись уже с этим молоком. Он хочет поехать во Фрауэнкирхен и попытаться найти своего знакомого полицейского. Но так как женщины задерживались, Генрих предложил мне сыграть с ним в «шестьдесят шесть». Я кивнул, соглашаясь. Он достал карты. Первую партию выиграл я. К середине второй партии, когда счет был 4:3 в пользу Генриха, в комнату вернулись Ева с моей подругой и удивились тому, что мы не сидим перед телевизором и не изучаем сообщения в телетексте. Ева сказала, что они зашли домой к фермеру. К сожалению, нормального разговора не получилось, у соседей все мысли заняты убийством. Фермерша сидит на кухне и плачет. Фермера же их внезапное появление сильно взбудоражило, он принялся ходить взад-вперед и топать ногами, а потом заявил, что пойдет за ружьем. А тут еще Ева так некстати упомянула о новости, которую Генрих вроде как услышал по второй программе австрийского радио, что преступник движется в их сторону. Фермер тут же устремился прочь из кухни за своим ружьем. Разыгралась захватывающая сцена. Фермерша преградила своему супругу дорогу, заклиная его не навлекать на них несчастья. Она уверяла его, что известный ему Алоис Шобер, который, как выяснилось позже, был местный полицейский и с которым семейство фермера состояло в родстве, справится с этим делом, один или вместе с сослуживцами. Фермер потребовал, чтобы она отошла в сторону и дала ему пройти. Он не собирается идти кого-то ловить, а намерен всего лишь защищать свой дом от преступника, который может здесь появиться. Если же он всадит этому мерзавцу пулю в башку, то это будет расценено как несчастный случай или необходимая самооборона, или же и то, и другое вместе. Ева тоже попыталась успокоить фермера, но он даже не обратил на нее внимания. Генрих спросил, а чем же, собственно, все закончилось. Ева сказала, что фермерша в расстроенных чувствах сидит на кухне, а фермер, по всей вероятности, заряжает свое ружье. Генрих, засмеявшись, высказал предположение, что здесь, в фермерской усадьбе, действительно уже небезопасно. И вовсе не из-за маловероятного появления убийцы, а из-за очевидного сумасбродства вооруженного соседа. Моя подруга сказала, что не видит в этом ничего смешного. Но Генрих только отмахнулся. Да ладно, фермер скоро успокоится. Раз уж женщины непременно желают сегодня что-нибудь предпринять, то он предлагает поехать во Фрауэнкирхен. Он там попытается выведать что-нибудь у знакомого полицейского. Ева спросила, у какого полицейского. Генрих ответил, что это тот, который помогал ему перерегистрировать машину. Он ей рассказывал об этом, так что она должна вспомнить. Собственно, говоря о том, что надо что-нибудь предпринять, она имела в виду совершенно другое, — сказала моя подруга. Ева вздохнула: убийца здорово испортил ей выходные, но она готова смириться с этим, потому что в городке есть кафе «Вурм». Моя подруга напомнила, что для некоторых людей выходные оказались испорчены гораздо хуже. Генрих кивнул и расставил руки, имитируя полет вниз. Женщины дружно его осудили. Моя подруга обозвала его чудовищем. Ева сказала, что его цинизм для нее уже не новость, его уже не вытравить, и он просто отвратителен. Генрих со смехом стал извиняться. Ведь он все это сказал и сделал безотчетно. Обе женщины покачали головой. Ева заявила, что еще раз — и ей тоже придется поступить безотчетно и влепить Генриху пощечину. Генрих спросил: Ну, так что теперь, они едут с ним или ему придется отправиться во Фрауэнкирхен одному? Моя подруга сказала, что он, наверное, умом повредился. Ни за что на свете она не останется здесь одна, в двадцати метрах от фермера, готового палить во все стороны, и с перспективой встретить убийцу с видеокамерой. Ева сказала, что во Фрауэнкирхене они с Соней отправятся в кафе «Вурм» и будут пить кофе глясе. А тем временем эти оба (имелись в виду мы с Генрихом) пусть себе ищут своего полицейского. Отлично, — сказала моя подруга. Кофе глясе она любит. А кроме того, среди людей она чувствует себя уверенней. Генрих тут же хлопнул в ладоши и объявил: поехали, поехали. Моя спутница жизни и Ева запротестовали: им еще надо привести себя в порядок и накраситься. Ну, тогда мы еще не скоро выедем, — простонал Генрих. Мне он предложил дернуть с ним по рюмашке. Я отказался и вспомнил, что не успел утром почистить зубы. А еще и душ принять не помешало бы. Генрих отреагировал довольно резко: Вот на это действительно нет времени. Я согласился, что почищу зубы и умоюсь, а душ приму после обеда. Ты что же, думаешь, я успел вымыться? — спросил Генрих. Ева услышала это и обозвала Генриха свиньей. Тот рассмеялся, но все же отправился со мной в ванную комнату, где мы, стоя рядышком у раковины, принялись тщательно надраивать свои челюсти. Ева засмеялась, позвала мою подругу и, показав на нас, произнесла: Посмотри, какие пупсики, как два бычка в стойле. Генрих брызнул на них водой. Женщины отпрянули назад. Закончив с умыванием, мы с ним вышли из дома и стали ждать. Кузов машины так основательно нагрелся на солнце, что было не прикоснуться. Мы коротали время, беседуя о всякой ерунде. Время от времени Генрих громко вопрошал, обращаясь к дому, когда же можно будет рассчитывать на появление дам. Мы говорили об удивительном количестве кошек, которые снова заполонили двор, о том, как им, должно быть, трудно добывать себе пищу, и о том, что, может быть, лучше было бы их кастрировать или же стерилизовать. Генрих рассказал, что фермер не хочет тратить на это деньги, зато придумал свою собственную программу борьбы с рождаемостью. Стоит только кошке появиться вместе со своим выводком, он тут же отбирает котят у матери и со всего размаху швыряет их об дерево, пока они не издохнут. Бесспорно, это жестоко. Но, во-первых, в здешних местах так принято, во-вторых, фермеру больше вряд ли представится такая возможность, потому что кошки-матери тем временем научились ловко прятать от него своих котят, стараясь не попадаться ему на глаза, пока котята не вырастут. Все это рассказала ему фермерша, — закончил рассказ Генрих, — а именно, месяц назад, в воскресенье. Наконец появились Ева и моя подруга. Генрих запер входную дверь. Моя подруга сказала, что мы можем быть абсолютно уверены, что когда вернемся, она ни за что не войдет в дом первой. Тут даже Ева улыбнулась. Мы все забрались в машину Штубенраухов. Генрих сел за руль, я — на место рядом с водителем, Ева на заднее сиденье слева, а моя подруга на заднее сиденье справа. Выезжая со двора, пришлось следить за тем, чтобы не задавить какую-нибудь из кошек. Животные, однако, были уже ученые, и, как только заработал мотор машины, тут же разбежались во все стороны. Генрих сказал, что никогда не знаешь, как все повернется. Когда мы уже выехали на проселочную дорогу, он высказал мысль, что неплохо было бы заключить с фермером сделку. Суть сделки в следующем: он, Генрих, за каждую задавленную машиной кошку получает от фермера определенную сумму или же скидку по арендной плате за месяц. Фермер точно согласился бы на такую сделку. Ева сказала, что хватит уже рассказывать ужасы. Генрих ответил, что на самом деле сделка эта все равно не состоится, да и уж больно неприятная это работа — очищать колеса от кошачьих кишок. Ева спросила, неужели он не может не изводить ее всякой жутью. Генрих засмеялся и торжественно пообещал молчать. Он включил радио на полную громкость. В новостях сообщили, что немецкому частному телеканалу, который показал видео об убийстве, возможно, придется столкнуться с последствиями: от крупного денежного штрафа до лишения лицензии на вещание. Генрих заметил, что не так страшен черт, как его малюют. У людей с телевидения наверняка хватает прямых связей с политиками и другими влиятельными персонами, чтобы избежать неприятностей. Моя подруга согласилась с ним. Эти люди знают, к кому обратиться и как договориться. О поисках преступника диктор новостей сообщил, что следствие идет полным ходом: поступают различные сведения, касающиеся и автомобиля убийцы, и конкретных подозреваемых лиц, проживающих в Западной Штирии. Генрих сказал, что он очень надеется на то, что его знакомый полицейский сможет сообщить какие-то новые детали расследования. Ева принялась рассказывать моей подруге про кафе «Вурм» и про кофе глясе. Мороженое там, по ее словам, восхитительное, и торты тоже заслуживают внимания. Моя подруга спросила, а не бывает ли у них там торта «Малахофф». Этого она не знает, ответила Ева, но при таком богатом выборе шансы велики. Диктор по радио сообщил, что сейчас в эфир выйдет короткий звуковой фрагмент той самой видеозаписи, чтобы ознакомить слушателей с голосом убийцы. Ева простонала: О, нет! Моя подруга воскликнула: Только этого не хватало! Послышался знакомый искаженный голос с кассеты убийцы. Ева просунула голову между сиденьями и потребовала от Генриха немедленно переключиться на другую станцию. Тот пожал плечами и вставил в магнитофон кассету. Ева снова откинулась на спинку сиденья и сказала: Большое спасибо. Спустя некоторое время моя подруга попросила Генриха ехать помедленнее, особенно на поворотах, потому что ей становится дурно. Генрих ответил, что он ведет машину ангельски мягко. Но остаток дороги он все же проехал спокойнее. Доехав до Фрауэнкирхена, мы были вынуждены сразу оставить машину. Припарковаться в самом городке было решительно негде. Мы вышли из машины и пошли пешком. По дороге нам попадались автомобили и автобусы, надписи на которых свидетельствовали о том, что они принадлежат различным радиостанциям. Ева обратила наше внимание на черные флаги на деревенской церкви. На многих жилых домах тоже были вывешены черные флаги. Вблизи оказалось, что во многих случаях вместо флагов висели покрывала, плащи, черные юбки, брюки и т. п. Генрих заметил, что цель оправдывает средства. Ева сказала, что это жест соболезнования. Моя подруга сказала, что трудно было себе представить, насколько взбудоражены здесь люди. Сразу бросается в глаза, какое в городе настроение. Она явно недооценила потрясение жителей, так что даже торт «Малахофф» ее теперь вряд ли сильно обрадует. Тем временем Генрих быстрым шагом шел впереди. Он уже оторвался от нас метров на десять. Я тоже прибавил шаг. Когда я его догнал, Генрих, обернувшись к женщинам, крикнул, что мы с ним зайдем в полицейский участок. А Ева с Соней пусть идут в кафе «Вурм». Мы подойдем туда попозже. Генрих, схватив меня за рукав рубашки, потянул на другую сторону улицы. Толкотня была такая, что мы с трудом продвигались вперед, и мне едва удавалось не потерять Генриха из вида. Возле церкви мы натолкнулись на пасхальное шествие, которое, по всей видимости, двигалось от кладбища, откуда было взято Тело Господне. Впереди шествовали трое министрантов, неся крест, за ними шел приходской священник, рядом с ним — школьники и служки со святой водой, за ними, образуя процессию, все остальные прихожане. Генрих сказал: А вот и таксист Тела Господня. Верующие вокруг обнажали головы. Разговоры смолкали. Люди, которые явно не принадлежали к этой общине, разговаривали приглушенными голосами, сохраняя постное и опечаленное выражение лица. Лишь спустя некоторое время нам удалось добраться до полицейского участка. Вокруг стояли пустые полицейские машины со включенными мигалками. Ограждение из натянутых веревок и вооруженные жандармы с рациями отделяли машины от толпы, вероятно, для обеспечения свободного проезда. Это здесь, — сказал Генрих, — только как нам туда попасть? Действительно, нам не удавалось пробраться даже к ограждению у входа в здание участка. Генрих сказал: Не получится. Он задумался и затем заявил, что лучше позвонить. Если мы не можем пройти в здание, то хотя бы дозвонимся. Ведь должен же кто-нибудь отвечать на экстренные вызовы. Так что мы, кряхтя и вытирая пот с лица, вернулись к автобусной остановке, рядом с которой стояла телефонная будка. У Генриха не оказалось мелочи. Я достал кошелек и протянул ему две монеты по пять и девять по одному шиллингу. Он попросил меня подождать возле будки. Внутри слишком тесно для двоих. Кроме того, из-за жары находиться вдвоем в будке совершенно невыносимо. И вообще, ему не нравится, когда кто-то слушает, как он говорит по телефону. В течение пятнадцати минут, пока я околачивался возле телефонной будки, ко мне дважды подходили какие-то личности, явно местные, и каждый раз вручали мне желтый листок формата А-5. На этих листках был напечатан фоторобот преступника и дано описание его одежды. Ниже были указаны номера телефонов, по которым можно было позвонить, чтобы передать полезную для следствия информацию. В самом низу кто-то дописал рукой: «Вознаграждение — 100 000 шиллингов (г-н Йозеф Федерль, Федерльмюле)». Все это было плохо и криво откопировано на ксероксе. Углы листовок были помяты. Генрих вышел из будки. Он подошел сзади и, заглянув мне через плечо, сказал, что этот фоторобот напоминает ему его тещу, а еще любую из кошек с фермерского двора. Я спросил, что ему удалось разузнать. Генрих ответил, что ничего. Хотя он и пытался. Дружелюбный жандарм сегодня был отнюдь не столь дружески настроен, он был готов отвечать только на экстренные вызовы и совершенно не готов выдавать какую-либо информацию. Позвонив во второй раз, Генрих выдал себя за журналиста. Но ему сказали, что для журналистов будет проведена пресс-конференция. Мы подошли к кафе «Вурм», оглядели столики открытой террасы, примыкающей к зданию, и, не обнаружив здесь наших женщин, вошли внутрь. Кафе было переполнено. Официантки в белых фартучках с трудом протискивались с подносами над головой сквозь толпу сидящих и стоящих посетителей. Хотя окна и двери были открыты настежь, все помещение кафе было заполнено табачным дымом. Кто-то легонько похлопал меня по плечу. Это был моя подруга. Она обозвала нас слепошарыми: они с Евой сидели на террасе и махали нам руками, пытаясь обратить на себя внимание. Мы последовали за ней. Нам не хватило одного стула. Через какое-то время Генриху удалось его раздобыть. Мне бросилось в глаза, что на каждом столе лежат желтые листки, такие же, как те, что всучили мне перед телефонной будкой. Мы заказали кофе. Генрих рассказывал о своих безуспешных усилиях что-нибудь разузнать. Моя подруга попросила, чтобы мы в темпе допивали свой кофе. Ей здесь совсем не нравится. Ева спросила Генриха, что там такого интересного за соседним столиком, что заставляет его поворачиваться к нам спиной и таращиться в ту сторону. Генрих ответил, что за соседним столиком сидит вице-бургомистр, лучший друг начальника местной полиции. Он что-то объясняет остальным, тыча пальцем в карту. Не спрашивая разрешения, Генрих придвинул свой стул к их столику. А где именно ведутся поиски преступника? — спросил он. Я встал за спиной Генриха, чтобы ничего не упустить. Когда вице-бургомистр взял в руки карандаш и начал что-то чертить на карте, то даже Ева и моя подруга поднялись со своих стульев с подушками из какого-то дешевого розового в цветочек материала, чтобы посмотреть, что он там показывает. Вице-бургомистр сказал: Вот здесь, видите, здесь идут поиски, тут все оцеплено, и мы продвигаемся сюда. Генрих спросил: Значит ли это, что у вас есть подозреваемый, который предположительно находится в этом секторе? Да, это так, — ответил вицебургомистр. Ева заметила, что вот тут ее дом, он находится в самой середине этого сектора, и ей это совершенно не нравится. Моя подруга позвала официантку, чтобы расплатиться. Официантка, которая как раз обслуживала соседний столик, вытащила из кармана фартука большой черный бумажник. Моя подруга спросила, не будут ли Штубенраухи против, если мы пригласим их в какой-нибудь ресторан на обед. У них в эти выходные было с нами много хлопот. Мы хотели бы отблагодарить их за гостеприимство. Ева решительно отклонила это предложение. Моя подруга напомнила, что пообедать-то нам всем все же надо. А готовка дома занимает много времени, которое можно было бы потратить с большей пользой. Ева взглянула на Генриха. Тот сказал, что мы непременно пойдем куда-нибудь поесть, но о приглашении с нашей стороны не может быть и речи. Наоборот, это они приглашают нас, своих гостей, отобедать. Мы с моей подругой решительно запротестовали. Наконец, нам удалось уговорить Штубенраухов, что в ресторане платим мы. Генрих знал один ресторанчик в каком-то тихом месте, на полпути между Фрауэнкирхеном и их домом. Там вся эта тревожная суматоха, охватившая городок, где проживали жертвы, не будет так затягивать в общий водоворот беды. Моя подруга горячо одобрила такой выбор. Мы вернулись к машине. Пока мы шли, Генрих не без гордости рассуждал о том, как его хорошие знакомства с местными шишками (с вице-бургомистром) позволили нам столько всего узнать о розысках преступника. Ева сказала, что он просто классный парень. Послышалось хихиканье. Мы уселись в машину, пристегнулись и тут же опустили стекла, потому что машина продолжительное время простояла на солнце и духота внутри была просто невыносимой. Генрих быстро довез нас до предложенного им ресторана. Парковка оказалась забита машинами. Моя подруга сказала: О Боже, а ресторан-то пользуется успехом. Поскольку за нами остановились еще две машины и пассажиры уже стали выходить, то мы поспешили к террасе, чтобы из-за нашей медлительности единственный свободный столик не достался тем, кто прибыл позже. Но столик оказался зарезервирован. Ева предложила поискать другой ресторан. Генрих заверил нас, что он проголодался так, что ему уже не до поисков. Мы устроились во внутреннем зале ресторана. Моя подруга была довольна тем, что здесь, по крайней мере, были настежь раскрыты все окна, что создавало живительный сквозняк. Из соседнего зала доносился громкий монотонный голос. Генрих пошел взглянуть, что там происходит. Вернувшись, он сообщил, что это Папа Римский по телевизору выступает с благословением «Городу и к миру», «Urbi et orbi», а народ в соседнем зале одновременно и жует, чавкая, и осеняет себя крестным знамением. После того как мы сделали свой заказ (четыре порции бульона с тонкой лапшой, гуляш из говядины для Генриха, запеченный эмментальский сыр для Евы, шницель в сливочном соусе для моей подруги и яичные клецки для меня, а еще две порции салата-ассорти с тыквенным маслом), моя подруга заявила, что мысль о том, чтобы после обеда вернуться в дом Штубенраухов, ее немного пугает. Ей не по себе из-за того круга, который очертил на карте вице-бургомистр. Генрих возразил: Если бы была уверенность, что там находится преступник, там все уже кишело бы полицейскими. Ева поддержала его. Ей тоже не по себе, но на власти все же можно положиться. За обедом Еве удалось ловко перевести разговор на общие темы (работа, грядущий отпуск, стоматология и курсы испанского в вечернем народном университете), и беседа наша протекала живо и разнообразно. Когда Ева последней из нас управилась с едой, было 12 часов 31 минута. Генрих спросил, будем ли мы заказывать десерт. Обсуждение десерта не успело еще начаться, как в соседнем зале стали происходить непонятные вещи. Раздался какой-то шум. Официантки побросали свою работу. Публика стала протискиваться в соседний зал. Генрих поднялся из-за стола, чтобы посмотреть, что там творится. Внезапно зазвучал громкий, возбужденный голос. Он сопровождался стрекотом вертолетного винта и доносился явно из телевизора. Генрих махнул нам рукой и крикнул, чтобы мы немедленно подошли. Вместе с нами в соседний зал устремились последние из тех посетителей, кто еще оставался сидеть за своими столиками. В зале, теперь переполненном народом, на высоком шкафу стоял большой старый телевизор, которому было, наверное, лет пятнадцать. На экране проплывала какая-то местность, съемка велась с борта вертолета (судя по звуку и скорости, это вряд ли был самолет). В комнате возбужденные голоса в зале выкрикивали топографические названия. Журналист прерывающимся голосом вел свой репортаж: «Автомобиль, красный “Гольф”, который сейчас преследует полиция, принадлежит человеку, подозреваемому в снятом на видео убийстве детей, он пытается скрыться на машине, чтобы избежать ареста, возможно, дамы и господа, сейчас мы станем свидетелями задержания самого ужасного преступника в мире, будем же молиться об этом, вся страна, полмира переживает за этих храбрых парней в униформе, которые там, внизу, на западноштирийской федеральной магистрали, на скорости в 160 километров в час рискуют своей жизнью». В зале все начали возбужденно кричать, перебивая друг друга. Этот негодяй у них в руках, поймали гада, вздернуть этого дьявола с видеокамерой и т. п. Репортер упомянул об установленном на шоссе заграждении, которое как раз показали на экране. Генрих воскликнул, что это просто невероятно, нам непременно надо это увидеть, а моя подруга ущипнула меня за руку. Какой-то человек рядом со мной, которого я никогда прежде не видел, сказал, обращаясь ко мне, что надо расстрелять эту сволочь с камерой прямо на месте, не выпуская его из машины, пара выстрелов в водительскую дверь — и с ним покончено, все в пределах необходимой самообороны, что-то там сверкнуло внутри машины, они решили, что это оружие — пиф-паф — и готово. Он отсалютовал мне пивной кружкой. Автомобиль, за которым велась погоня, затормозил. Позади и рядом с ним останавливались полицейские машины. В помещении ресторана все заорали. Несколько человек, более рассудительных, призывали остальных соблюдать спокойствие. Полицейские повыскакивали из своих машин, направляя оружие на сидящего за рулем человека. Вот он вышел из машины с поднятыми руками. Как раз в тот момент, когда на него надевали наручники, камера показала происходящее с максимальным приближением. Уже можно было различить черты лица задержанного. Яростные вопли в ресторанном зале достигли высшей точки. Через несколько минут громогласного выражения всеобщего удовлетворения вновь стало слышно репортера, комментирующего происходящее из вертолета. Спустя какое-то время на экране появился полковник полиции. Его атаковали вопросами напирающие и отпихивающие друг друга журналисты: Это и есть убийца? Убийца пойман? Полковник полиции ответил, что молодой человек всего лишь подозреваемый, один из нескольких. Но полиция, тем не менее, настроена уверенно. Он, собственно, привлек особое внимание полиции, так как с вечера чистого четверга его никто из знакомых не видел. В конце концов, его обнаружили в одной редко посещаемой маленькой гостинице с рестораном, находящейся в каком-то глухом месте. На все остальные вопросы ответы будут даны на пресс-конференции в 15 часов. На этом хозяйка выключила телевизор. Она призвала всех «продолжать кушать», что вызвало всеобщее веселье. Собравшиеся перед телевизором начали расходиться. Пока мы шли обратно к нашему столику, ко мне и к моей подруге обращались с вопросами совершенно незнакомые люди. Местный ли этот убийца, не рецидивист ли он, не следовало ли его пристрелить на месте, собираемся ли мы участвовать в референдуме, в сборе подписей за возвращение смертной казни и т. п. Когда мы уже сидели за нашим столиком, Генрих сказал: Ничего себе, вчера впихнули в программу торжественную службу в соборе Святого Стефана, а сегодня прервали речь самого Папы Римского. Борьбу за власть на австрийском телерадио явно выиграли атеисты. Ева закатила глаза. Она сказала, что страшно рада, что все закончилось. И она надеется, что и дальнейшие разговоры, и завтрашний день, последний день пребывания здесь их гостей, пройдет уже не под знаком этого убийства. Моя подруга с ней полностью согласилась. Генрих, обдирая с зубочистки защитную бумажку с отпечатанным на ней логотипом «Хольц-Бергер», заявил: он не уверен, что задержали настоящего убийцу. Ева снова закатила глаза. Хватит уже этих разговоров, рано или поздно он все обо всем узнает. Генрих ухмыльнулся и спросил мою подругу, готова ли она теперь войти в их дом первой, а может даже и в одиночку, чтобы обыскать его на предмет нахождения в нем посторонних людей, у которых, вероятно, и видеокамера при себе имеется. Ева тут же на него набросилась. Пора уже, наконец, прекратить эти его идиотские шуточки. Все, все, с этим покончено, — с довольным выражением лица принес свои извинения Генрих. Моя подруга ответила, что не позволит больше доводить себя до нервного срыва и вполне готова войти в дом одна. Генрих ухмыльнулся и сказал мне тихо, но в то же время достаточно громко, явно с намерением, чтобы услышали и женщины: Опасность, связанная с этим типом с видеокамерой, может, и ликвидирована, но ведь есть еще сбрендивший фермер, который сейчас бродит вокруг дома, стреляя во все, что движется. Его слова вызвали смех. Моя подруга попросила счет. Я достал бумажник. Хозяйка сама нас рассчитала. При этом она пустилась в рассуждения по поводу пойманного убийцы: Это ужасно, тут как раз сообщили, что это местный житель двадцати четырех лет отроду, повариха по радио услышала. Генрих поинтересовался, есть ли какие-нибудь сомнения в том, что этот молодой человек и есть убийца. Хозяйка пожала плечами под темным цветастым шелковым платком и сказала: Ни с того, ни с сего они ведь не стали бы его ловить. Моя подруга похвалила здешнюю кухню. Она спросила, не в экохозяйствах ли ресторан закупает мясо и овощи. Хозяйка ответила утвердительно, назвав при этом в подтверждение разные, ничего не говорящие нам фамилии (Штадлер, Герберт, вероятно, фермер; Гнам, Карл — мясник?). Моя подруга похвалила выбор поставщиков продуктов, чем заслужила симпатию со стороны хозяйки. Ведь по ней же видно, да и слышно, что она горожанка, а ведь люди из города порой не могут оценить по достоинству натуральные продукты. Правда, постепенно все меняется к лучшему. Под конец она обратилась к Штубенраухам. Она сказала, что знает их, о них хорошо отзываются, хотя они поселились и живут здесь недавно. Генрих на это сказал, что он и не знал, что о них вообще что-то говорят, это, как он считает, очень интересно. Хозяйка ответила: Ну, в общем-то, что обычно в таком случае говорят, что, дескать, Штубенраухи пришлись здесь ко двору. Если им когда что-нибудь понадобится, то Йохан Флек, бургомистр, с которым они наверняка уже познакомились, это именно тот человек, к кому следует обращаться в первую очередь. Генрих со смехом заявил, что, значит, когда возле их дома появится убийца с видеокамерой, господин Флек будет поставлен в известность. Ева пихнула его в бок. Хозяйка пробормотала, что убийцу ведь уже поймали. После того как моя подруга допила свой бокал, мы покинули ресторан, раскланиваясь налево и направо. На парковке играли дети — хорошо одетые и аккуратно причесанные. Генрих, шедший впереди нас, снова изобразил руками полет вниз. Это вызвало у Евы бурный приступ гнева. Она заявила, что не желает больше терпеть его цинизм. Моя подруга поддержала ее. Ева добавила, что говорит это вполне серьезно. И вообще, ему следует сначала подумать, а потом говорить. В ресторане он и ее поставил в дурацкое положение, когда заявил, что собирается оповестить бургомистра о появлении убийцы. Генрих со смехом поднял руки над головой, как бы защищаясь от нападок. Ева повторила, что говорит это вполне серьезно. Мы сели в машину. Генрих снова сидел за рулем, я рядом с ним, а женщины устроились на заднем сиденье. Как только мы все пристегнулись, Генрих рванул с места. Он сказал, что хочет сделать небольшой крюк, чтобы мы — имелись в виду я и моя подруга — смогли полюбоваться красотами окружающей природы. За свой жест, имитирующий полет вниз, он просит прощения. Наверное, это его способ как-то справляться с тем, что им всем довелось пережить, услышать и увидеть. Он никакой не психолог, но он в курсе, что многие справляются с подобными вещами, переживая все внутри себя, другие же, к которым, по всей очевидности, принадлежит и он, преодолевают случившееся, выплескивая агрессию наружу. Ева громко сказала, обращаясь к сидящим впереди, что эта агрессия проблематична уже тем, что запросто оскорбляет чувства других людей, с более тонким душевным устройством. Генрих ответил, что он это понимает. И еще раз приносит свои извинения. Впредь он постарается вести себя более корректно. Он включил радио. У разных людей из тех мест, где жили жертвы, брали интервью. Сейчас говорил один из них, он утверждал, что знает арестованного, и не может быть и речи о том, что человек, задержанный после долгой погони на шоссе, является тем самым преступником. Он знает его с детства и уверен в его непричастности. Это совершенно невозможно. Вдобавок, арестованный даже не умеет обращаться с видеокамерой. Генрих сказал, что его удивляет, отчего это после какого-нибудь преступления соседи, друзья и т. п. всегда изумляются по поводу того, что обвиняемый совершил злодеяние: как будто можно заглянуть в душу другому человеку. Разве можно ручаться головой за другого? Ева заметила, что это действительно непонятно. Генрих сказал, что все мы в этом смысле не сильно отличаемся от того человека, который сейчас вещал по радио. Он уверен, что никто из нас, к примеру, не счел бы его, Генриха, способным совершить преступление, а если бы его вдруг задержали по подозрению в убийстве, то тогда уже наши голоса раздавались бы по радио с утверждениями вроде «я не могу себе этого представить» и «совершенно исключено, чтобы он…». Моя подруга возразила, что он-то ведь как раз и не совершал никакого преступления. Разница ведь есть. Так что, если его завтра арестуют и им придется выступать по радио, то их заявления о том, что Генрих никак не мог совершить убийство, будут правильными, ведь он же действительно никого не убивал. Генрих с ухмылкой возразил, что она не может быть так уж в этом уверена. Ну вот, он опять начинает, — возмутилась Ева, а ведь он обещал воздержаться от своих бестактных шуточек. Генрих сказал, что шутки шутками, но доля правды в них есть и заслуживает серьезного разговора. Как она может знать, убийца он или нет? То же самое относится и к нашему приятелю, вещавшему по радио. Ева было запротестовала, но тут моя подруга перебила ее: Генрих прав. Доподлинно мы этого знать не можем. Между тем, за разговором, мы доехали до дома Штубенраухов. Генрих со всей осторожностью подкатил к дому. Мы вышли из машины. На горизонте собирались грозовые тучи, но солнце палило по-прежнему, и жара не спадала. Пока Генрих шарил по карманам в поисках ключей от дома, он предложил всем подумать, а не пойти ли нам поиграть в бадминтон. Сейчас только 13 часов 42 минуты. В 15 часов начинается пресс-конференция. Возможно, ее покажут по телевизору в прямом эфире. Из соседнего дома выскочил фермер. Он крикнул нам, что они поймали его, слышали ли мы, что они его поймали. Генрих подтвердил, что мы уже об этом знаем и спросил, есть ли какие-нибудь подробности о преступнике. Фермер сказал, что ничего такого не слышал. Он слышал только об аресте. Генрих сообщил ему про пресс-конференцию, но фермер явно пропустил это мимо ушей. Вместо этого он стал называть арестованного чудовищем, мерзавцем и пр., с которым надо было расправиться на месте, и он непременно проголосует на референдуме за смертную казнь. На вопрос Евы, как чувствует себя его жена, фермер тоже никак не отреагировал. Обменявшись с Генрихом еще парой слов о погоде, он повернулся и зашагал обратно. Генрих спросил у Евы, зачем она задает такие глупые вопросы. Ведь совершенно очевидно, что фермер свою жену уже зарезал или, по крайней мере, застрелил, и лежит она теперь в комнате в луже крови. Ева с размаху огрела его по спине. Она закричала, что его мерзкие шуточки ее достали. Ведь только что обещал. Генрих со смехом отпер входную дверь. Ева отправилась прямиком в туалет. Моя подруга и Генрих наперегонки устремились в гостиную, затеяв шутливый спор о том, кому достанется лучшее место на диване. Генрих заявил, что это его законное место. Моя подруга возразила ему на это, что она как-никак гостья, и хозяевам полагается идти навстречу ее желаниям. А она как раз хочет немного полежать. Она чувствует усталость, так с ней всегда бывает после обильной еды. Генрих ответил, что об отдыхе она может забыть, вскоре ей предстоит играть в бадминтон. В конце концов Генрих все же уступил ей диван, не забыв добавить, что для отдыха у нее есть только пять минут. Он включил телевизор. «Допрос задержанного: молодого штирийца, арестованного накануне после бешеной погони, в настоящее время допрашивает уголовная полиция. Пресс-конференция в 15 часов. Канцлер пытается успокоить общественность. Правосудие, а не месть!» Генрих сказал: Только представьте себе, что было бы, если бы арестованного выдали жителям городка, в котором живет семья погибших. Это привело бы к ужасающим последствиям, к полному безобразию. Ему бы глаза повырывали, к нему применили бы все мыслимые виды истязаний. Моя подруга, лежавшая на диване с закрытыми глазами, прикрыв лицо рукой, тихим голосом попросила его воздержаться от подобных описаний. Она устала и не желает ничего слышать о пытках и убийствах. Генрих громко ответил ей, чтобы она не вздумала тут заснуть. Это ведь именно она вчера не отпускала Еву спать, ссылаясь на то, что они и так редко видятся. Пора переходить к активным действиям. Он слышит звук спускаемой воды в туалете, это верный знак, что Ева сейчас появится и можно идти играть в бадминтон. Моя подруга сказала, что он просто несносен. Тем не менее, она все же поднялась с дивана и стала тереть глаза. Генрих крикнул Еве, что она там явно навоняла, так что пусть откроет в туалете фрамугу. Та вошла в гостиную. Качая головой, она сказала, что у него, должно быть, воспаление мозга, раз он так себя ведет, такое впечатление, что он постепенно сходит с ума, что за манеры, просто маразм. Она спросила, действительно ли мы пойдем играть в бадминтон. Тогда она соберет корзинку с едой. Генрих ответил, что так оно и есть. Но времени у нас на игру остается только до 15 часов. Ева засмеялась и покрутила пальцем у виска. Если уж решили играть, то будем играть по-настоящему. Без всяких перерывов на какую-то дурацкую пресс-конференцию. Решительным шагом она направилась на кухню. Генрих посмотрел на меня с улыбкой. По его взгляду было понятно, что свое последнее слово по поводу пресс-конференции он еще не сказал. Моя подруга помогла Еве собрать корзинку с едой. Мы с Генрихом взяли сетку для бадминтона и ракетки с воланами. В ожидании женщин мы прохаживались перед домом. Духота в воздухе заметно усилилась. Генрих обратил внимание на то, что небо становится все темнее и темнее. Тучи надвигались все ближе. Он сказал, что, может быть нам повезет, и гроза прервет нашу игру как раз в 14 часов 55 минут. Тут он заметил, что в тени их машины сидит одетая кошка. Он осторожно подошел к ней, чтобы погладить и, как он выразился, освободить от этого идиотского жабо и прочих нарядов. Но как только он оказался поблизости, кошка спрыгнула с машины и улеглась на траве метрах в семи-восьми от нас. Генрих сказал, что сам виноват. Он вспомнил одну детскую книжку. Там дети издевались над кошкой, привязав ей к хвосту консервную банку с камнями. Кошка попыталась убежать от грохота, производимого ее хвостом. Разумеется, безуспешно. Она, конечно же, обезумела и, в конце концов, околела. Дети — существа жестокие, — сказал он и рассмеялся. Как раз в этот момент в дверях появилась Ева с плетеной корзинкой в руках. Подойдя к нам, она снова назвала Генриха чудовищем. Ему в голову, по всей видимости, ничего умного больше не приходит, одни только страшилки и какие-то чудовищные истории. Но его это утверждение только развеселило. Для искупления своей вины он предложил себя в качестве носильщика корзинки, хотя в руках у него уже были ракетки. Ева молча протянула ему корзинку. Он так же молча, хоть и с ухмылкой, протянул корзинку мне. Я без возражений взял корзинку, в которой на постеленной на дне скатерти, уже знакомой мне с предыдущего дня, лежали завернутые в алюминиевую фольгу бутерброды и торчали бутылки с лимонадом и минеральной водой. Ева, тем не менее, воспользовалась этой ситуацией, чтобы с мрачным видом отодвинуться от Генриха. Она попробовала было забрать у меня корзинку, но я отрицательно покачал головой. Она сказала, что Генрих просто невозможен. Он засмеялся и попытался ее обнять. Ева уклонилась от его объятий. Тогда он потребовал у меня корзинку обратно и попросил прощения. Я же не торопился ее отдавать, потому что мне тоже хотелось в чем-то участвовать. Моя подруга, выйдя из дома, увидела перед собой трех человек, намерения которых явно не совпадали друг с другом. Она со смехом тотчас же обратила на это наше внимание, что охладило Еву и Генриха. В итоге корзинка осталась у меня. По дороге к нашей бадминтонной площадке Ева высказала опасение, что долго играть скорее всего не получится. Грозовые тучи стремительно приближались. Моя подруга сказала, что как уж там будет, так и будет. А пока будем играть. Мы с Генрихом натянули сетку для бадминтона. Игровое поле мы обозначили сломанными ветками, воткнув их в землю (прежние, оставшиеся от прошлого раза, унесло ночной грозой или ветром), и лишней одеждой. Кроме того, траву по краю поля мы тоже утоптали. Моя подруга и Ева разгрузили корзинку. Моя подруга была рада снова сюда прогуляться, и предложила, пока не началась гроза, сыграть пара на пару. Что мы и сделали. Наша с Генрихом команда победила команду моей подруги и Евы со счетом 15:6. Генрих заявил, что так не интересно, разница в уровне слишком очевидна. Мы поменялись партнерами. В паре с моей подругой мы уступили Штубенраухам с небольшим отрывом — 11:15. Тут игровую площадку накрыла тень. Генрих предложил поспорить, когда пойдет дождь. Хотя уже было ясно, что он вот-вот начнется. Так что и спорить никто не захотел. Мы все вчетвером устроились на скатерти. Утолив жажду минеральной водой и подкрепившись бутербродами, мы с Генрихом сердечно поблагодарили женщин за их заботливость. Ева склонила голову на плечо Генриху: он ведь будет вести себя прилично и не станет больше обижать других своими злыми шуточками. Это шантаж, — с каменным лицом произнес Генрих. Он откусил от бутерброда и сказал, жуя, что он об этом подумает. Ева застонала. Начало накрапывать. Капли дождя были крупными и падали все чаще, надо было торопиться. Мы проворно собрали свои вещи. Стало темно, как часов в семь вечера при хорошей погоде. Когда мы быстрым шагом шли к дому, Генрих шепотом сказал мне, ну, что он говорил, сейчас 14 часов 50 минут, как раз успеваем к началу пресс-конференции. Оказавшись под крышей, женщины опустошили корзинку. Генрих небрежно бросил сетку для бадминтона и ракетки на шкаф-морозильник, стоявший в коридоре. Он торопливо направился в гостиную. Я последовал за ним. Генрих взял пульт и собрался было включить телевизор, но тут вдруг спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь выпить. Я высказался за стакан лимонада. Генрих встал и принес мне, что я сказал. Для себя он прихватил бутылку пива. Генрих включил телевизор. О пресс-конференции ничего не сообщалось. Но один из заголовков привел Генриха в возбужденное состояние. «Задержанный накануне полицией человек не является разыскиваемым преступником: по словам одного из сотрудников уголовного розыска, 24-летний мужчина, задержанный в Штирии после погони, по всей вероятности, не является убийцей. Расследование шло по ложному следу, показания нескольких свидетелей снимают с молодого человека все подозрения». Это не он, — крикнул Генрих в сторону кухни. Ева и моя подруга прибежали в комнату. Это не он, — повторил Генрих. Точно не он? — переспросила Ева. Нет, это не он, — еще раз ответил Генрих. «Пропавший без вести во время пивного тура: молодой человек, пропавший с вечера чистого четверга, навлек тем самым на себя подозрения в убийстве. Как было установлено, молодой человек 24-х лет с четверга шатался по пивным, что было подтверждено несколькими свидетелями, которые видели его в трактире в том числе и в пятницу, во время совершения преступления. Согласно его собственным показаниям, он пытался уйти от полиции, поскольку за вождение в нетрезвом состоянии ранее был лишен водительских прав. Тем не менее, он разъезжал на машине своего отца от одного ресторана к другому и в какой-то момент решил, что полиция намерена его арестовать». Генрих сказал, что полиция — это просто толпа придурков. Моя спутница жизни заметила, что 24-летний мужчина умом тоже не блещет, а вся эта история вгоняет в тоску, да и вообще — бедный малый. Ева со смехом согласилась. Но самое главное, — сказал Генрих, — что теперь им придется продолжить поиски убийцы. «Новый след: пресс-секретарь полиции заявил, что это всего лишь незначительная неудача, кольцо вокруг преступника сжимается, этот молодой человек был не единственным и отнюдь не главным подозреваемым. Есть основания полагать, что операция по поимке преступника может завершиться успехом в ближайшее время». Да никого вы не поймаете, — сказал Генрих. Ева спросила, чего он так злится. Генрих стал возмущаться некомпетентностью этих людей, из-за которых убийца все еще на свободе. Он отхлебнул пива и с усмешкой покачал головой. Он посоветует соседу снова зарядить свое ружье. Ева бросила на него предупреждающий взгляд. Наступило молчание. Моя подруга обратила наше внимание на дождь, который вовсю поливал за окном. Ева зябко поежилась. Генрих потер ей руки, пытаясь согреть, и предложил закрыть окно. Моя подруга попросила оставить окно открытым. Ей нравится шум дождя, он создает особое настроение. Она добавила, что при этом все же испытывает какое-то неприятное чувство. Какое-то предчувствие беды, она не знает, как еще сказать. И снова на какое-то время воцарилось молчание. Ева спросила, что приготовить на ужин. Горячее? Или достаточно будет хлеба с вареньем и маслом, яиц и пасхального копченого мяса? Не сразу, Генрих ответил, что ему все равно. Моя подруга сказала, что холодной закуски будет вполне достаточно, и я тоже к ней присоединился. Поскольку никому явно не хотелось ни разговаривать, ни еще как-нибудь проявлять активность, то Генрих включил телевизор, и на этот раз женщины не возражали. По многим каналам шли прямые трансляции из Фрауэнкирхена, который заливало дождем. Генрих переключился на канал, который накануне показывал видеозапись убийцы. Там журналист тоже вел репортаж с места событий. При этом он стоял под большим зонтом. Он говорил, что именно сейчас, когда над городком, тяжело переживающим трагедию, разверзлось почти библейское ненастье, как знак с Небес, жандармерия разыскивает в округе конкретного подозреваемого. По официальному сообщению, речь идет о розыске по горячим следам, и в дополнение репортер высказал свое собственное мнение. В разговоре с начальником полиции у него сложилось впечатление, что на этот раз полиция полностью уверена в успехе своего дела. Генрих отозвался, что с нетерпением ждет этого момента. Эфир снова переключили на студию. Ведущая заговорила о протестах против трансляции видеозаписи с убийствами. «Наш канал со всей ответственностью отнесся к освещению случившегося. Отклики в поддержку поступают в редакцию отовсюду. Канал задается вопросом: что именно произошло в австрийском городке и осознается ли это всеми людьми на самом деле. Во времена удручающего упадка морали, когда человеческая жизнь представляет собой статистическую единицу, с каждым днем теряющую свою ценность, необходимо проявить гражданское мужество, как это сделали ответственные лица телеканала. Наглядно показать общественности весь масштаб преступления — такова была задача канала, которая остается актуальной и по сей день. Также, хотим напомнить о кампании по сбору пожертвований в пользу семьи погибших детей, которую объявил телеканал: в кадре появились номера банковских счетов. Затем последовало краткое изложение случившегося. Все никак не угомонятся, — сказал Генрих. На экране возникли фотографии из Фрауэнкирхена. Диктор вкратце излагал ход событий. Наконец, в своем рассказе он дошел до того момента, когда предметом обсуждения стали сами убийства. Этому ребенку пришлось умереть, — сказал диктор. С отключенной звуковой дорожкой, под музыку сфер в качестве фона и с использованием замедленных кадров на экране появился долгий общий план с сидящим на дереве щербатым мальчиком, лицо которого было перемазано слезами и соплями. Музыка звучала все громче и с каждым кадром становилась все более тревожной. На экране вновь появился номер банковского счета. Минуты через три опять показали участок леса, на очереди была смерть второго ребенка. На фоне прежней музыки сфер показали полное отчаяния лицо длинноволосого мальчишки, как он, зажмурив глаза и размазав слюни по подбородку, сидит, сжавшись в комок, на дереве. Музыка звучала все драматичнее. Но тут на экране снова возникли номера банковских счетов, и Ева попросила Генриха переключить на другой канал. Или же, что еще лучше, выключить телевизор совсем. Генрих тут же послушно выполнил ее просьбу. У этих телевизионщиков никаких тормозов нет, — сказал Генрих, — показывать такое в дневное время, — это уже слишком. Моя подруга подошла к окну и выглянула наружу. Генрих, не мигая, смотрел перед собой. Время от времени он трещал суставами пальцев. Ева смахивала крошки со стола. Минут через пять Генрих предложил сыграть в настольный теннис. Ева отказалась. Моя подруга тоже не захотела. Она подошла к столу, взяла со стола сигарету и как будто замерла у окна. Еще минут через пять Генрих сказал, что мы могли бы сыграть в ромме. Помедлив секунд тридцать-сорок, Ева ответила, что ничего не имеет против. Генрих обратился к моей подруге, чтобы она отлипла от окна и присоединилась к остальным. Она кивнула и вернулась к столу. Я тоже сказал, что не против сыграть в карты. Ева поднялась со своего места. Принесла колоду и вялым движением руки положила ее на стол. Вышла из комнаты. Генрих крикнул ей вслед, куда это она. Ева ответила, что за жакетом. Через две минуты она снова вернулась. Тем временем Генрих распаковал колоду карт и приготовил бумагу и шариковую ручку, чтобы записывать очки. Прошло минут двадцать с начала игры (Ева вела в счете, за ней шел я, затем моя подруга, Генрих оказался последним), когда мы услышали доносившийся снаружи голос, определенно приближавшийся к нам. Моя подруга резко выпрямилась. Всю игру она сидела, сильно склонившись над низким журнальным столиком. Что это там? — спросила она. Ответ на этот вопрос не заставил себя ждать. Голос раздавался уже в доме. Секундой позже в гостиную вошел сосед-фермер. Он не обратил внимания, что грязь с его резиновых сапог оставалась на деревянном полу гостиной. Фермер громовым голосом спросил, слышали ли мы уже об этом. При этом он смотрел только на Генриха. Молодой парень не преступник, — громко объявил он, яростно жестикулируя. Он и без того с самого начала считал, что не может такого быть, чтобы это был кто-то из местных, а теперь он сам слышал по радио, что это совсем не тот парень. Генрих спросил, есть ли еще какие-нибудь новые сведения. Фермер на это отвечал, что парень ни при чем, это было ясно с самого начала, незачем было его арестовывать, он местный. Генрих спросил, говорил ли фермер со своим другом из полиции. Поднявшись, он потянул фермера за собой, он-де хочет ему кое-что показать. Он не знает, как ему отремонтировать одну вещь в доме. После того, как оба они покинули гостиную, моя подруга высказала свое удивление, что фермер так запросто заявился в дом. Здесь так принято, вполне обычное дело, — ответила Ева. Поначалу ее это тоже весьма изумляло. Однажды, вскоре после их переезда сюда, когда Генрих по этому случаю взял несколько выходных дней, они валялись утром в постели. Вдруг дверь в спальню открывается. На пороге появляется почтальон. Прошло несколько неприятных секунд, прежде чем они отвалились друг от друга и натянули на себя одеяло. Почтальон и глазом не моргнул. Он не то что не подумал извиниться и удалиться, а, напротив, протянул Генриху заказное письмо и громовым голосом, обычным для этих мест, стал настаивать, чтобы тот расписался в получении. Муж вскочил с кровати и, абсолютно голый, подписал бумагу почтальону. Но это еще не все. Не понижая голоса, почтальон еще какое-то время рассуждал об их переезде, о здешних краях и об особенностях местной погоды в разные времена года, потом рассказал немного о себе, проявив явную деловую хватку, упомянул свое собственное хозяйство по разведению домашней птицы, и только тогда покинул спальню и дом Штубенраухов. Моя подруга спросила, не заметила ли она каких-либо признаков душевного расстройства у почтальона. Никаких, — ответила Ева. — Такое поведение здесь дело вполне обычное. Ремесленники, трубочисты, бургомистр, спортклуб, духовой оркестр, продавцы билетов на бал пожарных — кто угодно входил к ним в дом, даже не постучавшись. Если посетители никого не заставали в гостиной или на кухне, они спокойно обшаривали весь дом, без всякой задней мысли. Моя подруга сказала, что она не стала бы терпеть ничего подобного. На месте Штубенраухов она бы держала дверь запертой. Ева ответила: Это невозможно. Подобные меры здешние жители восприняли бы как свидетельство того, что им, Штубенраухам, либо есть что скрывать, либо они не чувствуют себя частью местной общины. И в том, и в другом случае это повлекло бы за собой различные неприятные последствия, определенный общественный остракизм и отказ от соседской взаимовыручки. Здесь надо жить по принципу «с волками жить — по-волчьи выть». Генрих вернулся в дом и стал снимать уличную обувь. При этом взгляд его был устремлен в гостиную. Он ругнулся сквозь зубы, увидев грязь на полу, и достал тряпку. Ева приглушенным голосом осведомилась у Генриха, удалось ли ему отделаться от фермера. Сжав зубы, Генрих тер пол, пока у него на лбу не выступил пот. Он улыбнулся нам. Разве он не молодец? — сказал Генрих. Он показал фермеру дыру в водосточном желобе. Так он занял соседа вопросом, как залатать дыру, и отвлек его от темы его возмущенных выступлений. Ева сказала, что надеется, он вел себя с фермером достаточно дружелюбно. Генрих ответил, что он вел себя хитро и тактично. У соседа-фермера к нему никаких претензий нет и быть не может. Еву это, по-видимому, успокоило. Ведь именно ей чаще всего приходится общаться с местными жителями и как-то ладить с ними. Генрих все время на работе, а она сидит дома. Генрих спросил: Может, мы продолжим игру? Моя подруга принесла из кухни два пакета чипсов и две бутылки минеральной воды. Поставила все на журнальный столик и сказала, ну вот, теперь она готова играть. Мы продолжили игру. Когда мы сыграли три партии, зазвонил телефон. Генрих, ворча с досады, стал искать свои тапки. Вслепую нащупывая их ногами под столом, он еще дальше разгонял тапки в разные стороны. Наконец, он подскочил с места и выбежал в коридор. Пока он с кем-то там говорил, моя подруга вернулась к теме вторжения в частную жизнь. Она спросила, что такого предосудительного находят люди в том, что кто-то днем запирает двери своего дома. В конце концов, весь мир согласен с тем, что по меньшей мере половина мира — люди плохие. Почему здесь должно быть по-другому? Ева сказала, что она этого не знает. Но так как ей внезапные визиты соседей и др. со временем перестали доставлять неудобство или же она просто привыкла к ним, то она и не думает о том, чтобы запирать дверь. Неприятные ситуации — это редкость. Да, если не считать вторжения почтальона, то ей в голову приходит только одна история, которая ее напугала. Однажды один из тех африканцев, которые ходят по домам, предлагая свои жуткие, уродливо намалеванные картинки, пришел к ним, а она как раз была дома одна. Эти негры в большинстве своем — студенты. Они бродят, обычно в провинции, по маленьким городкам, из дома в дом, пытаясь продать всякие художественные поделки. Но за несколько дней до упомянутого вторжения газеты сообщали о двух изнасилованиях, совершенных выходцами из Африки, так что появление на пороге дома чернокожего продавца картинок привело ее в весьма нервное состояние. Обычно она всегда им что-нибудь давала. Но в этот раз она заявила, что у нее ничего для него нет и что он должен уйти. Он засмеялся, глядя на нее, и сказал: У тебя красивые волосы. А где твой муж? Тут она уже серьезно забеспокоилась. Она ответила ему, что муж дома, он наверху. Негр засмеялся и сказал, что он ей не верит, она в доме одна. А он охотно бы что-нибудь съел и выпил. В другой ситуации, — добавила Ева, — я бы чем-нибудь его угостила. Но так как торговец ее напугал, она потребовала, чтобы он ушел. Он опять завел разговор об отсутствующем муже. Еве пришлось выбежать из дома и позвать на помощь фермера, который как раз оказался у себя во дворе. Так что, как Соня может убедиться, усвоение привычек местной жизни приносит сплошные преимущества. Моя подруга хотела было что-то возразить, но ее прервал возглас Генриха. Мы прислушались. Генрих несколько раз повторил: Да, ага, вот оно что. Моя подруга только открыла рот, собираясь что-то возразить Еве, как Генрих положил трубку и быстро вошел в комнату. Он плеснул себе вина из двухлитровой бутылки, которая стояла здесь со вчерашнего вечера. Педикюрша? — спросила Ева. Генрих утвердительно кивнул. Он пояснил, что звонила одна их соседка, у которой они с Евой не раз, с тех пор как живут здесь, делали педикюр. Мимо ее дома только что прошел отряд полицейских. Человек тридцать. Все с оружием. Они проследовали в северном направлении. Генрих выжидающе оглядел нас. Моя подруга спросила, какой же, по его мнению, из этого вывод. Где живет педикюрша и что находится к северу от ее дома? Генрих взял с деревянного стеллажа в углу карту местности. Вернувшись к столу, он зажег сигарету, хотя в пепельнице прямо перед ним дымилась предыдущая, еще недокуренная. Он развернул карту, сообщив, что более подробной карты этой местности не бывает. Скорее всего, даже американские секретные службы не располагают лучшей картой. Он расстелил ее на столе (на самом деле ему пришлось какое-то время держать ее на весу, дожидаясь, пока мы освободим стол от игральных карт, стаканов, бутылок, бумаг и ручек, сигарет, пепельницы и т. д.). Он попросил Еву дать ему шариковую ручку. Этой ручкой он прочертил на карте линию. Педикюрша живет вот здесь. Он подробно расспросил ее, откуда появились полицейские, с какой стороны они обошли ее дом и т. д. Так что теперь он может точно проследить их маршрут. Он провел линию дальше, заметив, что вот здесь, на севере, находимся мы. Он обвел кружочком прямоугольник, который обозначал дом Штубенраухов. Моя подруга спросила, как далеко от одного дома до другого. Генрих ответил, что между ними километра три-четыре. Моя подруга воскликнула: Так значит они направляются к нам, и убийца может прятаться где-то здесь! Голос ее при этом срывался. Генрих сказал, что это еще ничего не значит. Но для начала он все же поговорит с фермером, чтобы тот обзвонил своих знакомых в округе и расспросил, не замечали ли они похожих передвижений полиции. Он и сам бы позвонил, но у него здесь не так уж много знакомых. А пока что мы можем включить радио и посмотреть новости в телетексте. Как только Генрих поднялся с места, мы услышали у дверей голос соседа. Все так же топая своими резиновыми сапогами, он вошел в гостиную. Фермер сообщил нам, что ему позвонил господин Цах и рассказал, что через его двор только что прошло подразделение полицейских. Они направляются к земельному участку семейства Веберов, что совсем недалеко отсюда. Всех присутствующих в гостиной охватило сильное волнение. Моя подруга сказала: Ну вот, дождались. Генрих снова взял карту. Он подошел к фермеру и спросил, может ли тот показать или отметить на карте шариковой ручкой двор господина Цаха, а также участок семейства Веберов. Фермер взял карту и, вытянув руки вперед и сощурившись, стал ее рассматривать. Он подошел с ней к окну, и нам стали отчетливо видны его большие грязные морщинистые руки с крупными черными ногтями. Ева тихо сказала, что дождь уже закончился. Что? — переспросил Генрих. Ева тем же тоном повторила, что дождь прекратился. Полицейским повезло, — как бы вскользь заметил Генрих. Он еще раз спросил у фермера, может ли тот показать точное место на карте. Но тот не смог. Он не умел обращаться с картой. С большим трудом Генрих растолковал ему где какой дом находится. Какое место, какая улица, какой холм обозначены тут и там. Таким образом ему удалось в общих чертах объяснить фермеру, как читать карту. Сосед взял шариковую ручку и провел на карте несколько линий. Генрих вернулся к столу и, жестикулируя, сообщил нам, что два подразделения полиции, которые видели соседи, движутся навстречу друг другу. И что дом Штубенраухов находится приблизительно на линии их движения. Моя подруга вскочила с места, но не сказала ни слова и никуда не сдвинулась. По ней было видно, что слова Генриха ее сильно обеспокоили. Это действительно еще ничего не значит, — повторил Генрих. — Это вовсе даже забавно. Он хотел добавить еще что-то, но осекся, заметив в дверях гостиной запыхавшуюся фермершу. Она коротко поздоровалась и стала рассказывать своему мужу, что звонил бургомистр, он не может добраться. Бургомистр? — спросил фермер. Да, Ханс Флек, — ответила фермерша. Звонил? — спросил фермер. Он не может добраться, — сказала фермерша. Как добраться? — спросил фермер. На машине, — ответила фермерша. В этот обмен репликами вмешался Генрих: Сам ли бургомистр звонил и что именно он сказал? Фермерша ответила, что он позвонил сам и сказал, что ехал на машине к фермеру Кинрайху, дом которого находится всего лишь в пятистах метрах отсюда, но его остановил полицейский наряд. Его, бургомистра! Вся местность вокруг оцеплена. Убийцу ищут именно здесь. Даже бургомистр собственной персоной не смог проехать через оцепление. Он позвонил и сказал, чтобы фермер заперся в своем доме. И пусть все местные жители сделают то же самое. Просто возмутительно, что по радио ничего не объявляют. Давай уедем, — воскликнула моя подруга. В глазах ее застыл страх. Она не может здесь больше оставаться. Не успел я ответить, как меня опередил Генрих. Он сказал: Это абсурд. Во-первых, опасность, исходящая от одного человека, для собравшейся здесь целой компании минимальна. Во-вторых, ей стоило бы спросить себя, не опаснее ли ехать по пустынным дорогам, где с не меньшей вероятностью может появиться убийца с видеокамерой. В-третьих, не может же она оставить их, Штубенраухов, в такое время одних. Последнюю фразу он произнес с улыбкой. Моя подруга вздохнула и опустила глаза. Всем сохранять спокойствие! — распорядился Генрих. Соседи пусть возвращаются домой и попытаются еще что-нибудь узнать. Пусть обзвонят знакомых, живущих поблизости. Он займется тем же самым. Через какое-то время, минут через тридцать, мы снова встретимся, либо здесь, либо в доме соседей, чтобы обменяться новостями. Ему все равно, где проводить военный совет. Но в случае, если соседи придут сюда, он угостит фермера стаканчиком отличного абрикосового шнапса. Фермер заявил, что он со всем согласен. И пообещал, что после нескольких телефонных звонков вернется сюда вместе с женой. Когда они ушли, Генрих запер входную дверь. Он снял телефонную трубку. Моя подруга сидела в кресле совсем бледная. Она сказала, что ужасно нервничает, ей страшно даже подойти к окну, потому что если она вдруг заметит на улице кого-нибудь незнакомого, то у нее, скорее всего, случится сердечный приступ. Кроме того, ей совершенно не нравится, что Генрих говорит по телефону из коридора. Убийца может появиться внезапно и попытается взять кого-то в заложники, чтобы снимать их на видео или спастись за счет них самому, так что лучше держаться всем вместе, чтобы в случае необходимости защитить друг друга. Ева попыталась ее успокоить. Она сказала, что Генрих ведь совсем рядом, всего-то метрах в шести от них. И он очень сильный физически, — добавила Ева. Так что убийце с видеокамерой лучше обойти их дом стороной. Сама она, во всяком случае, убийцы не боится. А сейчас она пойдет на кухню и сварит кофе. Скоро вернутся соседи. Должен же кто-то в этом сумасшедшем доме сохранять объективный взгляд на происходящее. Похоже, эта роль выпала ей. Не успела она встать, как моя подруга удержала ее на месте. Хорошо, — сказала Ева. Пусть Соня тогда идет на кухню с ней вместе. Моя подруга согласилась, при условии, что я тоже пойду с ними. Я сделал, как было сказано. Когда мы гуськом прошествовали по коридору, Генрих, до которого явно доносился весь наш разговор, со смехом выразительно постучал себя по лбу. Мы слышали, как он пересказывает своему собеседнику обстановку. Он попросил сообщить ему о появлении полицейских. На кухне Ева налила воды в чайник, настойчиво уговаривая мою подругу присесть. Та отказывалась. Сидя за столом, можно теоретически — только чисто теоретически — оказаться слишком легкой мишенью. Лучше она будет стоять здесь, у стенки. Ева подошла к моей подруге, взяла ее за руку и попыталась ей объяснить, что ничего подобного — опасность ей вовсе не угрожает. Моя подруга твердила, что у нее нехорошее предчувствие. Она предчувствует беду. Ева настойчиво убеждала ее, что у убийцы с видеокамерой, как известно, не было замечено огнестрельного оружия. Он угрожал детям только ножом. А ножи через закрытые окна залететь не могут. Ее слова перебивались возгласами Генриха или же даже накладывались на них, что грозило свести на нет их успокаивающее воздействие. Поэтому Ева прикрыла дверь в коридор. Не закрывай, пожалуйста! — закричала моя подруга. И тут же начала смеяться над собой, а вместе с ней засмеялась и Ева. Моя подруга с видимым усилием заставила себя сесть за стол. Ева обратила ее внимание на то, что из-за стола удобно наблюдать за соседским домом и подходом к нему. Возможно, это ее хоть как-то успокоит. Моя подруга, улыбнувшись, беспомощно пожала плечами. Послышалась бульканье закипающей воды. Чайник засвистел. Не успела Ева снять его с плиты и залить кипятком мелко смолотый кофе в кофейнике, как на кухню вошел Генрих. Он потрясал картой. Все это очень интересно и становится все более захватывающим. Он спросил, слушали ли мы радио или, может, успели заглянуть в телетекст. Ева ответила, что нет. Моя подруга попросила не тянуть и не мучать ее. Генрих рассказал, что он, совершенно не церемонясь, позвонил даже тем соседям, с кем прежде разве что обменялся парой фраз. Их номера он нашел в телефонной книге. Но в чрезвычайной ситуации разговаривать с людьми гораздо проще. Все охотно делились друг с другом тем, что знали сами, ко многим трудно было сразу дозвониться, потому что линия была занята. Убийца с камерой, похоже, за вторую половину дня принес телефонной компании хорошую прибыль. Моя подруга заявила, что если он сейчас же не объяснит, что происходит, у нее будет нервный срыв. Генрих засмеялся. Короче говоря, мы, по всей видимости, окружены. Что?! — воскликнула моя подруга. Генрих повторил, что многое говорит о том, что мы или же район, где по воле случая Штубенраухов угораздило поселиться, оказался в замкнутом кольце. Моя подруга попросила его объяснить все коротко, быстро и попонятнее. Генрих сел за стол и разложил на нем карту. Взял шариковую ручку. По его информации, здесь — он показал на карте — были расставлены посты полицейских, а теперь они продвигаются — он нарисовал стрелку — в эту сторону. То же самое происходит здесь, здесь и здесь. При каждом «здесь» он обозначал это место на карте. В результате получилось кольцо. Он очертил его ручкой. И кольцо все сужается, — заметила Ева. Облокотившись правым локтем Генриху на плечо, она сказала, что они, по всей видимости, действительно ищут убийцу где-то поблизости. Все еще интереснее, — сказал Генрих. Его телефонные звонки помогли составить общую картину. Дикие слухи ходят по округе. Жена автомеханика, которой Генрих тоже позвонил, утверждала, что в лесу, который граничит с их земельным участком, стреляли, она определенно слышала выстрелы. Другие подтвердили это косвенно, указывая на то, что убийца шел через Лехнеров лес — участок леса, простирающийся на площади в 10–15 гектаров и называемый так по имени его владельца. Еще один свидетель подтвердил, что слышал в лесу выстрелы. Владелец ресторана, чье гастрономическое заведение находится всего лишь в ста метрах от дома автомеханика, напротив, заявил, что выстрелы в лесу — это из области фантазии. Он, правда, счел ниже своего достоинства признаться, что плохо слышит, а кроме того, в тот момент был увлечен дегустацией вина в погребе и потому, вероятно, отвлекся от происходящего снаружи. Генрих подвел итоги: действия полиции производят впечатление чего-то непродуманного или, во всяком случае, плохо скоординированного. Разве что им совершенно точно известно, где находится преступник. Если он действительно скрывается где-то в окруженном полицией месте (например, в упомянутом Лехнеровом лесу), то их инициатива похвальна. Если же полиция просто предполагает, что убийца находится где-то внутри круга, обозначенного на карте, то все обстоит гораздо хуже. В самом деле не исключено, что случится то, чего так боится моя спутница жизни: загнанный в угол преступник может захватить заложников. Но наверняка никому ничего не известно. Он же, Генрих, между тем думает, что преступника в ближайшей округе нет. В этот момент моя подруга, не отводившая глаз от окна, сказала, что не верит своим глазам. Мы подошли к окну. Моя подруга вдруг стала пересказывать нам, что там, за окном, происходит: вот фермер с фермершей вышли из дома, он несет в обеих руках огромное ружье. Рэмбо идет! — воскликнул Генрих. — Замечательно, у нас будут гости, а заодно и боевое подкрепление. Соню это должно обрадовать. На это моя подруга заявила, что ни в коем случае не останется в одном помещении с этим ненормальным. Сосед готов палить во все стороны, и уж шнапсом-то его точно угощать нельзя. Генрих явно не принял ее опасения всерьез. Подойдя к двери, он распахнул ее перед соседями. Фермер и в этот раз не потрудился снять свою привычную уличную обувь. В шапке, куртке, брюках, сапогах и с ружьем на плече он промаршировал в комнату. Мы еще раз поздоровались. Он сел. При этом он издал характерный при метеоризме звук. Фермерша преподнесла Еве круглую, диаметром сантиметров в 25 жестяную коробку печенья, чтобы нам было чем полакомиться. Ева сказала: Ну что вы, это лишнее. Но все равно спасибо. Не хочет ли фермерша сесть? Сейчас будет подан кофе. Генрих поставил перед четой фермеров рюмки и бутылку, наполненную чем-то бесцветным. Он проигнорировал протестующие жесты моей подруги и предложил соседу выпить. Тот был не склонен зря терять время, сказал что-то про «огненную водичку», хотя и без всякой улыбки. Вот здорово… — сказала вполголоса моя подруга, не смущаясь тем, что ее услышат все присутствующие. Генрих пустился пересказывать соседям, что он смог разузнать по телефону. Фермерша, а телефонные разговоры с соседями, видимо, вела и она, рассказала примерно то же самое, добавив только, что, по слухам, у кого-то неподалеку в доме был проведен обыск. Генрих включил радио. И снова сел на место. Фермер впервые взял слово. Он сказал Генриху выключить радио. Иначе не слышно, что происходит возле дома. Генрих послушно выключил. Все равно отбой тревоги по радио не передадут. Ева налила всем по второй чашке кофе. Она поставила на стол тарелку с фермерским печеньем. При этом она рассыпалась в похвалах его превосходному вкусу. Спросила, сама ли фермерша его испекла. Фермерша ответила утвердительно. Они с Евой принялись обсуждать, как лучше готовить всякие сладости. Фермер, который даже сидя за столом не выпускал ружья из рук, выпил вторую рюмку шнапса. Затем он вытер рот рукавом куртки и явил свой грубый нрав: приказал своей жене убавить звук, бесцеремонно сказал Генриху, чтобы тот открыл окно — чем черт не шутит, ему надо слышать, что происходит вокруг, чтобы быть готовым ко всему. Моя подруга застонала и поднялась с места. Генрих открыл окно. Он не скрывал улыбки. Грубые манеры фермера его явно никак не задевали. Еве удалось вовлечь мою подругу в разговор о различных тонкостях готовки, отчего лицо ее через несколько минут просветлело и на нем даже появилась слабая улыбка. Генрих сказал, что ему надо кое-что принести. Он вышел из кухни. Закрывая за собой дверь, он украдкой махнул мне рукой, показывая, чтобы я шел за ним. Я двинулся в его сторону. Но не успел я дойти до двери, как моя подруга крикнула мне, чего это я там надумал. И куда ухожу. Я ответил, что мне надо в туалет, если она не против. Мое замечание вызвало у всех, даже у фермера, так и сидевшего в шапчонке на голове, веселую реакцию: от улыбки до хохота. В коридоре меня поджидал Генрих. Он шепнул мне, что он весь в напряжении, а это сборище кумушек за чашкой кофе действует ему на нервы. Он хочет выйти на улицу, посмотреть, не показалась ли полиция и где она вообще. Не хочу ли я пойти с ним? Я ответил утвердительно, но заметил, что наша экспедиция явно не обрадует мою подругу. Она не раз просила, чтобы мы держались вместе. Помимо того, ей явно не по себе находиться в компании с вооруженным и наливающимся шнапсом соседом. В наше отсутствие фермер будет тяготить ее еще больше. Генрих признал, что это так. Он оперся подбородком на кулак. Через какое-то время он сказал, что, кажется, нашел выход. Мы скажем, что хотим поговорить с полицейскими, чтобы добиться от них какой-то ясности. Моя подруга не сможет этого не понять. Не самый лучший план, — сказал я, — но можно попробовать. Я вслед за Генрихом вернулся в гостиную. Он включил телевизор, быстро просмотрел новости в телетексте и стал переключать каналы. На одном канале мы увидели ведущиеся с вертолета съемки местности, где мы сами сейчас и находились. Вот это да! — воскликнул Генрих. Внизу экрана была подпись, что это прямая трансляция из Западной Штирии. Генрих сказал, что нам пора уже пойти поговорить с полицейскими. Остальное, если надо будет, мы сможем посмотреть потом по телевизору. Моей подруге об этой передаче лучше ничего не рассказывать. Она может занервничать. Я с ним согласился. Мы вернулись на кухню. В дверях мы едва не столкнулись с фермером. С ружьем через плечо он хотел пройти мимо нас. Куда направляемся? — спросил Генрих. Фермер ответил, что он собирается занять позицию во дворе и караулить убийцу. Генрих посторонился и дал ему пройти. Когда дверь захлопнулась, он в шутку спросил фермершу, сколько алкоголя ее муж может принять на грудь, не теряя контроль над пальцем на курке. Не улыбнувшись, фермерша объявила, что ее муж может употребить много, а сейчас он, считай, почти не пил, так что беспокоиться нечего. Во всяком случае, нам. Убийце же — другое дело. Фермер стоял перед домом, отчаянно махал руками и что-то нам кричал, но мы не могли разобрать, что именно, потому что моя подруга после ухода фермера опять закрыла окно. Генрих выбежал во двор. Когда он вернулся, мы уже знали, что он скажет, потому что сами уже это услышали: в воздухе грохотал вертолет. Генрих сказал, что хочет пойти со мной поискать полицейских. Как и следовало ожидать, моя подруга тут же наложила свое вето. Что значит — «поискать полицейских»? Все просто, она ведь не хочет сидеть здесь еще несколько часов, дрожа от страха, не зная, что происходит на самом деле. Моя подруга ответила, что, конечно, не хочет. Но еще меньше она хочет сидеть тут одна. Она сидит не одна, — сказал Генрих. И Ева, и соседка тоже здесь. Что же касается защиты, то фермер, стоящий с ружьем перед домом и готовый на все, — это не мало. Было заметно, что как раз слова про фермера вызывали у моей подруги двойственную реакцию, но в присутствии жены фермера, охраняющего подход к дому, она из вежливости не стала выражать свои сомнения на его счет. Так что Генрих спокойно обулся. Он сделал мне знак, чтобы я последовал его примеру, пока не поступило новых протестов. Мы помахали рукой оставшимся на кухне и вышли из дома. У входа мы растолковали фермеру наш замысел. Еще раз попросили его, чтобы, если он соберется стрелять, дважды проверил, в кого он целится, потому что это можем оказаться и мы. Фермер заявил, что он старый охотник, который никогда не промахивается, и прежде чем поразить цель, он тщательно ее выбирает и вполне способен отличить горного козла от оленя и оленя от человека и т. п. Мы отдали ему честь и пошли со двора. Я шел, держась за Генрихом. В полуботинках, не слишком подходящих для нынешней погоды, мы шагали по сырой после недавнего дождя, чавкающей почве, через поле, напрямик к нашей импровизированной бадминтонной площадке. Генрих сказал, что там, по его предположению, может располагаться ближайший пост полицейского подразделения. Было свежо. Мы оба почувствовали, что слишком легко оделись. Холодную одежду мы постарались компенсировать быстрой ходьбой. Пока мы прокладывали путь сквозь густой кустарник и высокую траву на вершину холма, Генрих сказал, что его так и подмывает устроить после нашего возвращения розыгрыш. У него есть видеокамера. Он появится с видеокамерой в окне кухни и, скрываясь, начнет снимать тех, кто там находится. Но пока что он еще колеблется, стоит ли осуществлять эту идею. Во-первых, есть вероятность, что такие неуравновешенные натуры, как, к примеру, моя подруга, всерьез испугаются. При всей своей склонности к розыгрышам, он не хотел бы стать причиной чьего-нибудь сердечного приступа. Во-вторых, не исключено, что фермер потеряет голову и, не долго думая, пустит в ход свое ружье. Оба этих варианта нужно каким-то образом исключить, а это, пожалуй, вряд ли возможно. Я согласился с ним. Взобравшись на холм, мы осмотрелись вокруг. Не было видно ни души. Где-то резко закричал фазан и шумно перелетел в кукурузное поле. Генрих указал на край леса метрах в восьмистах от того места, где мы находились. Это Лехнеров лес. Насколько мне известно, там, в лесу, они и торчат, — сказал он. Мы посовещались, что делать дальше. В конце концов, нельзя было исключать, что мы можем показаться подозрительными находящимся там полицейским и тем самым навлечем на себя неприятности. Генрих показал на место неподалеку, где начинался ряд деревьев с густыми кронами, в непосредственной близости от леса. Если мы доберемся до этих деревьев, то тогда, возможно, незамеченными подойдем к лесу, а значит, и к засевшим там полицейским. Я спросил, нужны ли все эти меры предосторожности. Мы же вроде бы намеревались поговорить с полицейскими. Об этом он теперь вообще не думает, сказал Генрих. С ними нет смысла говорить. Никакой информации мы от них все равно не добьемся. Ему будет достаточно увидеть их, чтобы понять, куда она направляются и что собираются делать. Я возразил, что таким образом мы не сможем представить отчет моей подруге. Генрих сказал, что ему тут кое-что пришло в голову. Он что-нибудь придумает. Я удовлетворился этим ответом. Когда мы добрались до деревьев, я пригнулся. Мы присели на корточки за деревом. Отсюда мы увидели на дороге, отдаленной от нас метров на 450–600, полицейскую машину. Куда это она, если к нам, то посмотрим, где свернет, — сказал Генрих. Машина действительно приближалась к дому Штубенраухов. Но в тот момент, когда нужно было повернуть направо, если бы она направлялась к дому Генриха и Евы, машина не свернула и проехала прямо по главной дороге. Генрих сказал, что, с одной стороны, ему даже жаль, что так. Для Сони этот визит представителей власти наверняка означал бы снятие нервного напряжения. С другой стороны, полное прояснение положения дел сняло бы напряжение для всех. Он вообще ощущает себя как в детстве, во время игры в разбойников и жандармов. Только не вздумай надо мной смеяться, — сказал он, повысив голос, потому что еще один вертолет, — не тот, что мы видели прежде, — прошел перед нами на бреющем полете на расстоянии в сто метров. Мы подходили к Лехнерову лесу. До края его оставалось уже совсем немного, как вдруг Генрих повернулся ко мне и выразительно приложил палец к губам. На цыпочках мы двинулись дальше. Вскоре мы услышали лай собак. И сразу после этого голоса. Генрих прошептал: Ты только представь себе, как я стою на этом месте, поджидая жандармов. Расставив ноги и направив на них видеокамеру. Вот они обалдеют! И он засмеялся. Мы остановились за толстенным деревом и осторожно поглядывали в ту сторону, откуда доносились голоса. Вскоре мы увидели нескольких полицейских, которые вели на поводках собак. Черт побери! — сказал Генрих. — Это верное направление, идем! Я последовал за ним. Генрих сказал, что хочет еще кое-что выяснить. Мы торопливо пошли в западном направлении. Мы прошли совсем немного, когда на открытом ровном месте, на расстоянии в 1,5 км от нас, показались какие-то фигуры. Генрих сразу же опознал в них полицейских. Вот теперь мы знаем, — сказал он. — Либо представители власти — это кучка растяп. Либо парень со склонностью к видеосъемке в самом деле прячется на чердаке у нашего фермера с ружьем. Более вероятным он считает первое предположение. Он предложил повернуть назад. Мы известим оставшихся в доме о том, что видели, а остальное посмотрим по телевизору. Я с ним согласился. Быстрыми шагами мы направились в сторону дома Штубенраухов. Метров за триста до дома Генрих начал окликать фермера по имени, чтобы тот не испугался или же не поддался невольно искушению испытать свою квалификацию стрелка. Когда мы подошли ко двору, фермер помахал нам рукой. Он сказал, что не видел ничего, кроме двух вертолетов. Генрих сообщил ему, что мы обнаружили в округе несметное количество полицейских. И скоро, вероятно, будем встречать здесь гостей. Фермер ответил, что это хорошо, у него нет никакого желания торчать во дворе вечно. Мы с Генрихом громко крикнули: Это мы! — и зашли в дом. Ева положила трубку и сказала: Телефон не умолкал ни на минуту. Привет от твоей матери. Она советует немедленно приехать к ней, она слушает радио, смотрит телевизор и очень беспокоится. Другие звонившие, местные жители, утверждают, что убийца находится совсем рядом с домом Штубенраухов. Генрих сказал, что скоро мы это узнаем или же увидим по телевизору. Он прошел в гостиную и включил телевизор. Тот же канал по-прежнему показывал аэросъемки местности, где шли поиски убийцы. На экране мелькали фигуры полицейских. Слов комментатора было не разобрать. Все заглушал вертолет. Не выключая телевизор, мы с Генрихом пошли на кухню. Налили себе лимонада. Моя подруга с побледневшим лицом спросила, что нам удалось разузнать, как обстоят дела. Генрих ответил, что нам, против ожидания, не удалось поговорить с полицейскими, но зато мы видели их в несметном количестве. Так что моей подруге больше не о чем беспокоиться. Очень скоро она сама сможет с ними поговорить. Полиция явно направляется сюда. Действительно, кажется, что дела обстоят так, что либо полиция находится на ложном пути, либо убийца с видеокамерой находится совсем близко отсюда. Моя подруга вскочила на ноги и закричала: Почему они нас не эвакуируют, почему они нас не эвакуируют! Все больше и больше возвышая голос, она потребовала, чтобы мы немедленно сели в машину и уехали отсюда. И расплакалась. Губы ее дрожали. Мы выразили готовность исполнить ее желание. Фермерша сказала, что она, может быть, тоже уехала бы. Но она знает, что ее муж, напротив, с места не стронется. Она слишком хорошо его знает. Он страшный упрямец, и она боится, что он на свой страх и риск попытается задержать убийцу или подстрелить его. Она сама бы тоже предпочла, чтобы он не торчал во дворе, чтоб беды какой не приключилось и т. п. Генрих и Ева сказали, что если соседи остаются, то они тоже не могут ехать. Моя подруга закричала: Убедите его, убедите же его! Генрих вышел во двор. Он изложил фермеру нашу просьбу. В окно мы увидели, как тот отмахнулся, показал рукой на свой дом и вскинул ружье. Моя подруга выбежала из дома. Мы последовали за ней. Она остановилась перед фермером и закричала на него. Кричала она, конечно же, от волнения, но еще и потому, что над нами пролетали вертолеты, создавая беспрерывный оглушительный шум. Мы должны немедленно уехать отсюда, — кричала моя спутница жизни. При этом она, размахивая руками, прыгала вокруг фермера. Тот покачал головой: он остается. А мы можем уезжать. Об этом не может быть и речи, — сказал Генрих. Пусть мы — имелись в виду мы с Соней — едем. А они с Евой останутся здесь. Мне с моей подругой следует перебраться куда-нибудь неподалеку. И там, в какой-нибудь гостинице, переждать. Ведь скоро все уже будет позади. По телефону он будет держать нас в курсе происходящего. Я спросил свою дрожащую подругу, устраивает ли ее такое. Как раз в этот момент Ева, которая стояла спиной к окну в гостиной, крикнула нам, чтобы мы непременно на это посмотрели. Мы поспешили к ней и через окно увидели, что по телевизору показывают фермерский двор, снятый сверху. Легко можно было узнать каждого из присутствующих: фермера с ружьем, нас, стоящих у окна, машины и даже удирающую от шума кошку в одежках. Генрих отвернулся от окна. Он возвестил: Нас показывают по телевизору, вот это да! Он ринулся в комнату и включил видеомагнитофон, чтобы записать передачу. Затем вернулся на площадку перед домом и воскликнул: Посмотрите туда, там полицейские! Мы посмотрели в том направлении, куда указывала его рука. Действительно, на расстоянии в 400 метров от нас появилась группа полицейских с собаками. Моя подруга закричала: Я говорю вам, он здесь! И бросилась бежать. Навстречу приближающимся полицейским. Ева хотела было последовать за ней. Но Генрих крикнул ей: Оставь ее, пусть бежит. Если ей будет спокойнее рядом с полицейскими, не надо ее удерживать. У нее нервы уже ни к черту. К слову сказать, его тоже раздражает, что из-за грохота вертолетов не разобрать, что там говорят по телевизору. Какое-то время мы просто стояли у окна. По телевизору мы наблюдали, как моя подруга подбегает к полицейским, которых в кадре становилось все больше. Ева сказала, что пойдет и принесет нам выпить. Раз никто, похоже, не собирается возвращаться в дом. Она скрылась в доме и вскоре выглянула из окна в кухне. Ева крикнула нам, чтобы мы обошли дом и посмотрели на другую сторону. Мы последовали ее призыву и не очень удивились, увидев на расстоянии метров двести еще несколько десятков полицейских. Они тоже шли прямо к участку Штубенраухов и фермера. Мы снова вернулись ко входу в дом и к окну, через которое был виден телевизор. Отряд полиции вместе с моей спутницей жизни приблизился к нам уже на 100 метров. В телевизоре показалась полицейская машина. Она ехала по дороге со включенной мигалкой. Во двор вышла Ева с подносом в руках, на котором стояли бутылки и стаканы. По радио передали, что жителям этой местности настоятельно рекомендуется укрыться в своих домах и запереть двери. И что это указание связано с поисками убийцы. С беспокойной улыбкой Ева спросила, надо ли и нам последовать этому указанию. Все-таки представители власти, которые должны нас защищать, уже здесь и притом в достаточном количестве. Генрих засмеялся: Нет, не надо, мы можем остаться. Он приветственно помахал рукой вертолету. Я увидел это по телевизору. И оглянулся. Уже можно было различить лица приближающихся полицейских. Моя подруга шла с ними. Она ни с кем не говорила и держалась с краю. На плечах у нее была наброшенная чья-то куртка, так как убегала она в одном топике. Она шла, уставившись под ноги. Какое-то время рядом с ней шла сотрудница полиции, которая озабоченно поглядывала на нее. Когда полицейские были уже в 25 метрах от нас, моя подруга остановилась. Генрих со смехом крикнул ей, что опасность миновала. Теперь она может вновь к нам присоединиться. Но ответа он не получил. С нашего места мы увидели и второе подразделение полицейских, которое приближалось к нам с другой стороны. Метрах в тридцати от нас группа остановилась. По телевизору было видно, что наш участок окружен со всех сторон. На экране снова показали полицейскую машину с включенной мигалкой. Что случилось? — крикнул фермер, обращая свой вопрос к обоим подразделениям жандармов. Нет ли с ними господина Шобера или господина Хаберфельнера? Один из полицейских крикнул ему в ответ, чтобы он немедленно положил оружие на землю. После некоторых пререканий фермер повиновался приказу. Эту сцену телевидение удостоило крупного плана. Во двор с завыванием сирены въехала полицейская машина. Сирена смолкла, однако мигалка продолжала работать. Из машины выскочили трое полицейских. Старший по званию, уперев руки в боки, окинул взором своих людей и нас. На экране я увидел, что и Генрих постоянно оборачивается к телевизору, по которому можно было следить за действиями этих троих полицейских. Старший офицер полиции сделал несколько шагов по двору. Было похоже, что он пристально рассматривает номерные знаки стоящих во дворе машин. Большим пальцем руки он указал на одну из них. И спросил, чья это машина. Генрих ответил, что она принадлежит нам, его гостям, то есть моей подруге и мне. По телевизору было видно, как он показывает на нас. Старший офицер вместе со своим коллегой подошел ко мне. Он сказал: Мы поймали его, это он. На экране телевизора я наблюдал, как стоявшая рядом, с подносом в руках, Ева отпрянула от меня на несколько шагов. Сзади страшно закричала моя подруга. В телевизоре я увидел, как блеснули наручники, и обернулся. Старший офицер полиции объявил, что я арестован. И что я обвиняюсь в убийстве двоих детей. Я этого не отрицаю.