Убийца не придет на похороны - [14]

— В тридцать семь, в тридцать семь… — бормотал Дорогин, бредя по улице, не обращая внимания на прохожих, на сигналящие автомобили.

Он вытаскивал из пачки сигарету за сигаретой, прикуривал их одну от другой, брел по городу.

«Вечный огонь», — он смотрел на рубиновый огонек, медленно подбирающийся к пальцам.

Возможно, если бы сейчас ему на пути попался храм, то он свернул бы к нему. И тогда, может быть, глядя на сверкающие огоньки свечей, в душе Сергея Андреевича Дорогина поселилось бы спокойствие, хотя бы на несколько секунд, хоть на несколько мгновений. Но храмы ему не попадались и он даже о них не думал.

Он шел и шел. Шел так, как вышагивает арестованный, посаженный за решетку человек, прогуливаясь по внутреннему дворику тюрьмы. Все его движения были механическими, и Дорогин сам себе напоминал деревянную куклу с хитроумным механизмом внутри. Кто-то дал ему первый импульс, привел в движение, и вот он движется — вроде бы сам, но на самом-то деле, это пружины, колесики вращаются и за счет их он перемещается. И Сергей Дорогин с ужасом понимал, что скоро завод в нем закончится, и тогда взгляд его погаснет окончательно так, как гаснет лампочка в карманном фонарике, а сам он замрет, как детская механическая игрушка.

— Тридцать семь лет…

— Эй, мужик, осторожнее, куда прешь! — услышал он чей-то злой окрик.

Остановился, обернулся. Из «тойоты» высунулась лысая голова с приклеенным к нижней губе окурком.

— Куда прешь?! Напьются, потом шатаются, как придурки, под ноги не смотрят!

— Извини, извини, — пробормотал Дорогин механическим голосом и двинулся дальше, бездумно и размеренно переставляя ноги.

Руки он держал в карманах, за ним тянулся голубоватый шлейф дыма.

«Завтра у меня день рождения, завтра мне будет тридцать семь лет. Я всегда думал, что в этот день должен чувствовать себя счастливым, должен делать только добрые дела, совершать красивые поступки. Завтра, завтра, двадцать четвертого сентября тысяча девятьсот девяносто пятого года, в шесть часов утра мне стукнет тридцать семь».

Дорогину захотелось выпить, чтобы хоть как-то прийти в себя, избавиться от навязчивых мыслей. Но денег у него почти не оставалось.

— Ничего, ничего, — сказал он сам себе. — Вечером Савелий отдаст деньги и тогда я смогу отметить свои день рождения, встретить его достойно. Куплю новую одежду, поеду туда, куда мне захочется. А куда мне хочется? — Тут же спросил он сам себя. — Я поеду на кладбище, поеду туда, где под гранитной плитой лежат жена и дети. Да, да, обязательно завтра поеду к ним! Я виноват, ведь это из-за меня, из-за меня все случилось. О, боже, за что ты меня так покарал? Ведь я почти не делал ничего плохого, я не убивал, не грабил, не насиловал, не воровал. За какие грехи ты так жестоко меня покарал, за какие? Скажи, чтобы я знал. Хотя, господи, мне сейчас все равно. Их уже не вернуть, не воскресить, хотя за жизнь детей я бы, не задумываясь ни на секунду, легко, без восклицаний и слов отдал бы свою. Пусть бы ты взял мою жизнь, но оставил их!

Дорогин внезапно остановился, замер на месте, затем распрямил спину, поднял голову, высоко запрокинул ее и увидел на темном осеннем небе рассыпанные, как крупинки соли на темном пластике стола, мерцающие звезды.

«Который сейчас час? — он посмотрел на часы. — Черт подери, я же могу опоздать, Савелий меня не будет ждать!» — и он, резко развернувшись, быстро пошел в противоположную сторону, широко и легко ставя ноги, перескакивая через лужи.

Сейчас он уже не был похож на того Дорогина, каким являлся десять минут назад. Сейчас Сергей был целеустремленным, решительным и сильным мужчиной, знающим цель, ясно видящим ее перед собой.

ГЛАВА 6

— Вот сука, ну и живучий! — бормотал Савелий Мерзлов, наливая из двухлитровой бутылки в высокий стакан виски. — Ну и живуч! Как тот кот помойный, ему хвост отрубят, с крыши на асфальт сбросят, он еще под колеса машины угодит и после всего этого бегает. Да, живуч, гаденыш! Ну, ничего, и на тебя найдем управу, угомонишься наконец-то.

Деньги, которые Савелий Борисович Мерзлов давным-давно задолжал Сергею Дорогину, он отдавать не собирался. Мерзлов со стаканом в руке и с зажженной сигаретой расхаживал по большому грязному кабинету, заставленному черт знает какой мебелью. Ходил по грязному, вытоптанному ковру, сбивая пепел с сигареты прямо себе под ноги. Столы, компьютер, кресло — все было завалено бумагами, коробками с пестрыми надписями.

«Живуч, живуч, каскадер долбанный, будь ты неладен! Свалился же ты снова на мою голову. Мы уже тебя, гада, давным-давно похоронили, а оказывается нет, жив пока. Ну, ничего, допрыгаешься, доиграешься. С Мерзлова решил деньги сорвать. Да если бы сейчас воскресли мой отец вместе с матерью пришли ко мне в контору и сказали: „Савва, Савва, нам есть нечего, дай денег“, так я бы даже им не дал. А тебе, каскадер долбанный, я и не подумаю отдавать».

Долг был немалым, — пятнадцать тысяч долларов задолжал Савелий Борисович Мерзлов Сергею Дорогину, задолжал давно. И если бы Мерзлов был порядочным человеком, хотя бы на йоту, то он бы прекрасно понимал, что за четыре года эта сумма должна была по крайней мере удвоиться, а то и утроиться. Ведь он брал деньги у Дорогина под проценты, твердо обещая отдать все до последнего цента. Но Мерзлов поступал так всегда: брал деньги в долг, а затем не отдавал.