Убить перевертыша - [44]

— Это же любя!

— А я злилась.

— Постой, а откуда тебе это известно?

— А мне Мишенька все передавал, что вы обо мне говорили. Потому, может, я его и выбрала. Как самого доброго.

Кольнула запоздалая обида: это же не по-товарищески! Да что теперь-то…

— Не знали мы, а то бы отучили ябедничать.

— Где он может быть, а? — Она сморщила нос, и ее глаза повлажнели. Сашенька, милый, разузнай, а? Ты же все можешь, у тебя связи…

— Какие теперь связи… Ну, попробую, попробую, не реви.

— Я и не реву. — Она вдруг успокоилась. — А как ты-то? Еще не женился? Дай-ка я тебя покормлю. Устраивайся пока, сейчас что-нибудь приготовлю.

Маша убежала на кухню, а Мурзин принялся оглядываться, размышляя о том, что, не будь она женой друга, подзадержался бы тут. Истосковался ведь не только по домашней еде, а и по всему остальному, домашнему. В Луговом-то не больно разгуляешься. Пригласи кого хоть на час, сразу весь городок начинает о свадьбе говорить.

Квартира у Маковецких была большая. Двухкомнатная, но такая, что и четырехкомнатной не надо. Прихожая метров на пятнадцать, кухня не меньше. Спальня, правда, маленькая — только кровать под зеленым покрывалом да две тумбочки. Зато другая комната — прямо зал, хоть танцуй, — и книги тут, и письменный стол, и еще стол, огромный, гостевой, и диван, и шкафы разные.

Мурзин сел в кресло у письменного стола, принялся оглядываться. Все на своих местах, как в тот раз, когда он, полгода назад, был здесь. И с чего это Кондратьев решил, что можно узнать о том, где сейчас Маковецкий, побывав у него дома? Жену, конечно, следовало спросить. Но она ничего не знает, уехал, ничего не сказав. Такое, конечно, заставляло задуматься. Но это и все, можно уходить.

Но уходить Мурзину не хотелось. Расслабиться бы тут, поесть по-человечески, выпить, посидеть с Машей на диванчике. Никогда ведь не приходилось так-то вот, наедине.

Он выдвинул ящик стола, плотно набитый бумагами, газетами, журналами, — обычный хаос, как и у него дома.

В другом ящике сразу бросились в глаза темно-зеленые корочки охотничьего билета. Точно такие же, какие валяются у него в столе, там, в Луговом. Мурзин аккуратно положил билет на место и… отдернул руку: рядом лежала белая коробочка с широкой красной полосой и надписью "Патроны «Сигнал» красного огня". Он еще выдвинул ящик и увидел то, что ожидал и что боялся увидеть, — карманную ракетницу, точно такую, какую нашел возле того рокового места. В этом не было ничего удивительного: ракетницы свободно продаются в оружейных магазинах, и у каждого охотника хоть одна такая да есть. Все было естественно, а сердце замерло в нехорошем предчувствии.

"Ну вот, ракетница Маковецкого на месте, — с облегчением подумал Мурзин, рассматривая похожий на авторучку черный металлический стержень. Значит, та, которую нашел, не его?.."

Сдвинув белую блескучую пластинку держателя, Мурзин увидел номер Ю-02049.

Сердце снова замерло: номер на той ракетнице был соседний — Ю-02048. Что это значило? Только то, что в магазине эти две ракетницы лежали рядом, в одной коробке. И, стало быть, куплены они в одно время. Или вместе? Одним человеком?..

— Сашенька, ты там не скучаешь? — крикнула из кухни Маша.

— Не-ет!..

Он не узнал своего голоса. Сунул ракетницу в карман, помедлил минуту и пошел на кухню.

— А ведь мне надо уходить, — сказал, остановившись в дверях. Понимаешь, увидел тебя и про все позабыл.

Опыта ловеласа у Мурзина не было, но он знал: комплимент для женщины лучшее оправдание.

— Может, покушаешь? Уже все готово.

— Извини, в другой раз.

— Когда-а?!

— Скоро. Обещаю.

У него хватило терпения не сорваться сразу. Задержался в прихожей, помял в ладонях мягкую руку, поцеловал. И вышел. Побежал по лестнице, не дожидаясь лифта.

Кондратьев был сердит, но, взглянув на напряженное лицо Мурзина, ругаться не стал.

— Ну?..

Мурзин вынул ракетницу, рассказал о совпадении номеров. Кондратьев никак не отреагировал на это, даже не повернул головы, все с тем же угрюмым выражением на лице рассматривал что-то в глубине переулка, поделенного солнцем на две половины — черную и белую. Мурзину даже показалось, что он высматривает нечто важное. Но ничего, заслуживающего внимания, в переулке не было. Обычные картины московского быта: старуха с авоськой, полной бутылок, собранных по подъездам, длинноволосый обалдуй, тискающий очередную дуру в мини-юбке, торгаш, таскающий коробки из багажника легковушки в ларек, напоминающий клетку для бездомных собак…

— Надо ехать к следователю.

— Зачем? — почти не разжимая губ, коротко бросил Кондратьев.

— Доказательство… вины…

— Чьей? Твоей?

— Да вы что?!.

— Так тебе скажет следователь. Где доказательство, что эта игрушка принадлежит Маковецкому? Продаются они свободно, номера в охотничьих билетах не записываются.

Он повертел ракетницу в руках, отвинтил колпачок, в момент разобрал ее на части, снова собрал и сунул в карман.

— Не в этом дело. Черное не оценить белым и наоборот.

— Не понял.

— Безнравственное — это нравственность наоборот. А кое-кому все не терпится примерить шапочку благочинности на безнравственность, забывая о том, что там, где у нравственности голова, у ее антипода — задница.