Убить королеву - [45]

Эти сведения куда полезнее, чем он думает.

До конца репетиции мы успеваем пройти примерно половину пьесы. Солнце клонится к раннему зимнему закату, тени становятся длиннее, стелются по сцене. Я спрашивала Райтов, почему нельзя просто зажечь свечи или факелы и продолжать репетицию, а они объяснили, что рискованно разводить огонь в театре, где одна-единственная искра может сжечь все здание.

Мы все толпимся в гримерной. Актеры, рабочие, портные, музыканты. Нас, может быть, человек сто. Но мне все равно, что сто, что тысяча — мне придется перед ними раздеться. Разумеется, в начале репетиции это тоже произошло, когда я переодевалась в сценический наряд. Но тогда людей было гораздо меньше. Почти все актеры либо ходили по двору, либо накладывали грим, либо разбирались с собственными костюмами. Никто на меня не смотрел. Может, и сейчас на меня никто не смотрит. Делать все равно нечего, и я решаю просто начать.

Туфли, бриджи, чулки и подтяжки я снимаю быстро. Не успевает холодный зимний ветер укусить голые ноги, как я уже натягиваю обычные штаны, завязываю их, надеваю сапоги. Но сложнее всего с дублетом. Жесткий белый жаккард спереди застегивается на сотню маленьких, обшитых черным фетром пуговиц и на крючки. Поверх наброшен плащ, пряжки на плечах соединены цепочкой. Госпожа Люси минут двадцать потратила, застегивая все это. Снимать придется в том же порядке. Пряжки расстегиваются легко, плащ падает на скамью. Тугие крючки, плотно стягивающие ткань на ключицах, тоже быстро поддаются. Но остаются пуговицы. Очень красивые и совершенно ужасные. У меня дрожат пальцы, я вся обливаюсь потом, проталкивая их сквозь крошечные петли, раз за разом.

Наконец я справляюсь с последней. Стягиваю тяжелую ткань с плеч. И теперь меня прикрывает, маскируя истину, только тонкая муслиновая рубашка, мятая и влажная. Приглядевшись, нетрудно заметить полосу ткани, туго перетянувшую грудь, а еще узкие плечи и слишком изящные ключицы. И кожу, чересчур тонкую и гладкую для юноши моего возраста. Но на меня никто не смотрит, так что я надеваю рубашку, сверху еще одну, грязную куртку и перчатки. Шапки у меня нет — вчера вечером я отдала ее Тоби.

Оказавшись в безопасности, я думаю, что нужно найти его. Но, оглядываясь, вижу только актеров, которые расхаживают без рубашек или вовсе нагишом, порой толкаясь плечами или хлопая друг друга по задам. Я понимаю, что должна немедленно уйти, и убегаю, стараясь отводить взгляд, на лестницу. Через заднюю дверь выхожу на улицу.

Нынче морозно, с неба падают мелкие снежные крошки, завиваются струйками под ногами. Такой снег, который белит ресницы и лезет в нос, в Корнуолле называют lusow, то есть «зола». Холодно, я без шапки, нужно идти домой. Но Йори останется у Кейтсби допоздна, а в одиночестве сцдеть в моей ободранной комнатушке не слишком интересно. Поэтому я иду по Бэнксайду, прикидывая, чем можно заняться.

Когда я только начала работать с Кейтсби и еще не получила роль в пьесе Шекспира, то много времени бродила по Лондону. Я хотела познакомиться с городом, освоиться, не бояться ни днем, ни ночью. В Ланхерне такое было невозможно. Это не для девушки, не для католички и уж конечно не для дочери аристократа, который самолично решал, что мне делать. Я бы все отдала, чтобы отец остался жив, но моя новообретенная независимость мне нравится. Я стараюсь не звать ее свободой, потому что начинаю понимать, что в этом мире свобода даром не дается. За нее приходится платить.

Я спускаюсь по одной из множества лестниц к Темзе. В обычный день там ждали бы лодки, чуть подпрыгивая на волнах. Но сейчас часть реки покрылась льдом, и лодки ушли куда-то в другое место. Люди веселятся и скользят по льду, а расторопные торговцы уже поставили на берегу деревянный навес, где торгуют горячим вином, жареными каштанами, карамелью, засахаренными яблоками и всякими мелочами с привязанными к ним ленточками — вешать на йольские деревья. Берег выглядит куда наряднее, чем обычно, вдоль доков горят фонари, отблескивая на грубом речном льду. Слышны смех и болтовня, пахнет дымом, сахаром и пряностями.

Я расстаюсь с парой монет в обмен на чашку вина, главным образом чтобы погреть руки. Но вино сладкое и вкусное. Я согреваюсь и иду вдоль берега, поскальзываясь и уворачиваясь от детей, которые бегают вокруг. Они подначивают друг друга вылезти подальше на лед, к белому флагу, установленному в пятидесяти примерно футах от берега, туда, где прочный лед кончается.

Я останавливаюсь перед лотком, с которого торгуют бисквитами в форме звезд, сердец и цветов. Бисквиты пухлые, посыпаны цветным — желтым, красным и розовым — сахаром, по сторонам проступает джем. Стоят они по пенни за штуку, сущий грабеж. Вообще я бы могла и украсть один, но это грех, а я уже собираюсь совершить грех куда худший.

— А ты знаешь, что их вообще на деревья вешают? — слышу я голос Тоби и резко поворачиваюсь, чуть не врезаясь в него. — Ну, так задумано. Для украшения. Но вообще не знаю. Ими любуются или едят? Или и то, и другое? Представляешь, приходишь в дом, говоришь, что у них красивое рождественское дерево, и объедаешь его. Странный обычай. Ужин и так можно найти.