Убить королеву - [22]

Кейтсби и его люди довольны моими успехами. Они сплетничают не хуже служанок, ничто не кажется им слишком мелким или незначительным. Они хотят знать, где я бываю и что слышу, кто, что, кому и где говорит. Разговоры в разных районах города разнятся. У собора Святого Павла, где расположены печатни, торговцы жалуются на падение спроса, на невозможность продвигать свой товар, на цензуру, которая определяет, что дозволено печатать. Ближе к зданиям парламента я слышу шепотки о членах Палаты общин и пэрах, о том, сколько продлится новый созыв парламента, сомнения, подпишет ли королева их билли. То и дело на моем пути попадается непристойный памфлет, о котором все болтают. Порой говорят о налогах или войне с Ирландией. Но чаще всего речь идет о преследовании католиков и казни священников.

Последний памфлет, на который я наткнулась два дня назад, более конкретен. Это серия рисунков, изображающих королеву в лодке посреди океана. Она плывет в Новый Свет. Глаза у нее завязаны, она улыбается, как будто в ожидании чего-то приятного. Но она не видит папу, оставшегося на берегу в Англии. Он стоит между статуей Девы Марии и священником. На Богородице королевская корона, а священник держит скипетр. Все смеются. Это понравилось Кейтсби и его друзьям, и они рассказали мне то, что давно уже знали (и отец знал). Королевой недовольны, многим не нравятся ее законы. Теперь я понимаю, что мы не одни такие, и это помогает мне не чувствовать себя в изоляции.

Сегодня я уже третий вечер подряд сижу в трактире «Элефант». Он стоит между борделем и таверной, и сегодня никто не болтает про королеву, парламент или войны. Только эль, кости и мужские разговоры. Кейтсби мне рассказать особо нечего, но все же это важный опыт. Если я собираюсь вести себя как парень, мне надо всему научиться. Я уже понимаю, что Йори мне в этом не поможет.

Я хорошо играю в кости, даже очень хорошо. Научилась у конюхов в Ланхерне. Я постоянно обыгрывала их, но отец заставлял меня возвращать им деньги. Я уже несколько часов сижу за столом с тремя другими парнями и играю в игру под названием хэзард. Я выиграла четыре пенса, насосалась эля, и все идет спокойно.

— Шанс, — говорит парень рядом со мной.

Я только что выкинула пятерку, главное очко — восемь, и это означает, что я не выиграла и не проиграла, а должна бросать снова.

— Ставка? — он хочет знать, поставлю ли я еще денег на то, что выкину главное очко следующим броском.

Я не отвечаю, просто роюсь в горке монет перед собой и бросаю на стол три пенса. Я уже понимаю, что парни не говорят лишку, если можно просто что-то сделать. Я кидаю кости снова, и мне везет — вся игра строится на везении. Я выкидываю восьмерку и выигрываю кон. Трое остальных стонут. Мысленно я воплю от радости, потому что выиграла аж целый шиллинг, на который смогу прожить еще три недели! Но я узнала и то, что парни свои чувства не показывают, поэтому просто сгребаю монеты в тот самый кошелек, который дал мне Кейтсби, и сую его в карман.

Звенит колокольчик у двери. Он всегда звенит, когда кто-то приходит или уходит. Но на этот раз толпа шепчется, и это, а может, и что другое, меня настораживает. Я отрываюсь от своего выигрыша и вижу десяток с лишним взрослых мужчин и юношей. Они направляются к большому столу рядом с нашим, за которым уже играют в карты. Но, увидев новоприбывших, игроки вскакивают, позабыв об игре, трясут новичкам руки и хлопают их по плечам, а потом переходят за соседний стол.

— Это кто еще? — спрашиваю я у соседа.

Это актеры из «Глобуса». Из театра. Видишь того высокого с бородой?

Они все высокие и с бородами.

— Это Ричард Бёрбедж. Он там самый главный. Во всех пьесах представляет. А тот, рыжий, это Уилл Кемп, он играет всякие смешные роли, шутов, дураков и все такое. А вон тот темный рядом с ним — Уильям Шекспир.

Имена Бёрбеджа и Кемпа мне ничего не говорят, но Шекспир — другое дело. Из Лондона отец всегда привозил стихи Кристофера Марло и пьесы Шекспира, прямиком с печатного станка, не дав чернилам толком просохнуть. «Тит Андроник», «Бесплодные усилия любви», «Ромео и Джульетта». Я их все обожала и много размышляла о людях, которые их написали. Они казались мне романтичными и удалыми. А теперь шутка фортуны, которая пришлась бы ко двору в любой из пьес Шекспира, привела к тому, что сам он сидит в пяти футах от меня. Он вовсе не романтичный и не удалой. Он неряшливый и некрасивый, ботинки у него не зашнурованы, рубашка распахнута у ворота, а лицо и руки в чернилах.

Шекспир и его люди устраиваются на свободных стульях. Им даже не приходится ничего заказывать — во всяком случае, так, как научилась я. Не надо стучать по столу и поднимать один палец, чтобы принесли эля, и два — чтобы выпить чего покрепче. Выпивка оказывается на их столе, хотя они еще не успели снять плащи. Они пьют, болтают и смеются, громко и оживленно, как будто знают, что все наблюдают за ними, и хотят развлечь публику, хоть и не в театре.

Я собираюсь вернуться к игре, но тут вижу его. Темноволосого, небрежно одетого юношу, сидящего с краю. Как и все, он держит кружку, кивает и улыбается, когда ему что-то говорят, но при этом мне ясно, что ему нет до остальных никакого дела. Он медленно переводит напряженный взгляд с одного человека на другого, как будто пересчитывая их. Один бородатый, на месте. Второй, на месте. Одна стойка красного дерева, сорок пьяных гостей, две пары оленьих рогов на зеленых стенах. Все на месте.