Убить двух птиц и отрубиться - [17]

— Ура! — завопил Фокс. — Я всегда хотел носить на шее стетоскоп!

— Психиатры не носят стетоскопов, — охладил я его пыл.

— А этот будет! — заявил Фокс.

— Ну, видишь, — сказала мне Клайд. — Я ведь говорил а тебе, что мы делаем это не только ради Тедди.

VIII

Если вы не пишете книгу, то обычно вы и знать не знаете, о чем именно вы ее не пишете. Или же ваше воображение разлетается сразу в тысячах направлений. Оно разрывается между миллионами сцен, мест действия, диалогов каких-то неестественных персонажей, которые, само собой, не останутся ни у кого в памяти. Если вы так работаете, то вы точно бьете мимо цели. И когда вы швыряете скомканный лист в мусорное ведро, то будьте уверены — вы и тут промажете. В литературе почти никогда не бывает так, чтобы герои сами слепились из глины земной — голенькие, невинные и готовые на самоубийство ради вашего искусства. И если автору, который долго гнил заживо со своим писательским зажимом, вдруг предлагают человечков на блюдечке, то значит, сам бог или сам черт велит ему сожрать их немедленно. Потому что если он этого не сделает, то его самого пожрет змея раскаяния.

Если вы вливаете живую кровь в секретную машинерию вымысла, то получается нечто большее, чем просто литература. В то время я, конечно, еще не мог оценить всей глубины своего чувства к Клайд. И тем более не понимал, как она относится ко мне. Не понимал я и своих отношений с Фоксом. И ни малейшего понятия не имел о том, каким адским раствором скреплены кирпичи отношений Фокса и Клайд. И уж конечно не понимал, куда вся эта история может нас завести. Я знал только, что я — полноправный участник событий, и гордился этим. И сейчас горжусь. Потому что я был для них не просто попутчиком. Жизнь бурлила, как река, выходила из берегов, управлять ею было невозможно, но только я один мог ее зафиксировать на бумаге. Даже в самом конце, когда все понеслось к черту, я все-таки продолжал описывать происходящее на чистых белых страничках, которые уже не казались мне пустыми и страшными. Пишущая машинка иногда может быть острее скальпеля. Да, Клайд, как всегда, была права: как только попытаешься передать мертвенными словами невыразимую человеческую красоту, она начинает исчезать из твоей жизни. Все живые мгновения обречены на исчезновение. Может быть, поэтому они и длятся вечно.

Как бы то ни было, я не виню себя за то, что случилось. И уж тем более не виню Клайд П., Фокса Г. и Тедди М. Кого я виню, так это издателя. И редакторов. И того парня, который брошюрует страницы книги где-то в типографии в Нью-Джерси. И парня, читающего эту книгу на пляже где-нибудь на Гавайях. Или женщину, которая читает ее в самолете, направляясь на деловую встречу в Индианаполисе. Или парня, продающего цветы в лавочке на углу. Или парня, покупающего эти цветы для своей жены, которая на самом деле не летит ни в какой Индианаполис ни на какую деловую встречу, а втирает лосьон для загара тому парню на гавайском пляже. Или всех тех людей, которые не делают то, что надо, не говорят то, что надо, не живут так, как надо, — а все потому, что действуют, говорят и живут не от полного сердца. Если уж винить кого-то за то, что случилось, то надо винить всех. На самом деле, можно винить и дух человеческий — за то, что он начинает мерцать и гаснуть как раз перед тем, как снова вспыхнуть.

Конечно, я не был ни слеп, ни глух. Я сделал несколько заметок в своем блокнотике. Эти каракули могут оживить человека, который возвращается ночью в свою полуподвальную квартиру и думает, чем бы заняться: повеситься или отправиться в кегельбан? Посмотришь на них и решаешь — писать. И начинаешь видеть вещи, обнаруживаешь, что паришь рядом с душами красивых и обреченных людей, а они обнимают тебя с такой открытостью, что становится стыдно. Писатель иногда похож на ребенка, который попал на какую-то церемонию и не может понять, что это — свадьба или похороны? Потом это окажется неважно, ребенок скоро научится видеть, слышать и думать, как все, и тогда он все опишет, как надо, и все исчезнет.

Есть, конечно, и другая точка зрения: литература и искусство не убивают вещи, а наоборот, даруют им вечную жизнь. Обе точки зрения и верны, и неверны одновременно, точно так же, как мы с вами можем быть сразу и правы, и неправы. Безусловно, искусство может навечно сохранить в умах людей идею, образ или истолкование происходящего. Но столь же верно и то, что сам процесс превращения музы в героиню романа ведет к тому, что музе становится незачем жить. Это все, конечно, мысли, которых писателю следует избегать, если только он хочет писать.

На самом деле в ту ночь я думал не только о высоких материях. Я думал еще о Клайд и Фоксе. И колотил по клавишам моей электрической пишущей машинки «Смит-Корона». Колотил до тех пор, пока вдруг не почувствовал, что что-то происходит.

Я вздрогнул, поднял глаза и увидел лицо в окне. Вообще-то в полуподвальной квартире такое случается, но в час ночи это уже страшновато. Кто-то подсматривал, как я пишу. И мне показалось, что кто-то подсматривает за моими мыслями.

Я осторожно подошел к окну, понимая, что я сейчас освещен сзади и потому представляю собой отличную мишень для какого-нибудь психа, который вдруг возьмет и решит меня пристрелить. В этот момент во мне вдруг шевельнулось чувство вины за то, что я пытаюсь превратить своих новых друзей в маленькие черные буковки на враждебном белом листе бумаги. А почему, собственно, не рассматривать рассказ о них как дань восхищения? Почему мне кажется, что, превращая их из людей в героев, я их как-то использую? И что такое литературный герой — разве это не человек? Ничего плохого я не делаю, только практикуюсь в своем несчастном искусстве, покрывшемся плесенью за те годы, что я не писал. Ничего я не делаю плохого. Все делаю правильно.