Уайнсбург, Огайо. Рассказы - [67]

Мать повернулась и молча пошла в комнаты, а Мэри на скотном дворе скоро отыскала Тэда. Он прижался спиной к стене в конюшне, в пустом стойле, и смотрел в одну точку. Обсуждать ничего не стали. Немного погодя Тэд сказал:

– Ну?

– Пошли, – отозвалась Мэри.

Надо было что-то делать, может быть, даже что-нибудь поопаснее, чем игра под дождем. А дождь уже утихал.

– Давай разуемся, – сказала Мэри.

Ходить босиком Тэду тоже запрещалось. Оба разулись, башмаки оставили в конюшне и пошли в яблоневый сад. За садом бежал к реке ручей, сейчас, после дождя, он, конечно, вздулся. Брат с сестрой вошли в воду, и течение сразу сбило Мэри с ног, Тэду пришлось ее вытаскивать. Тут она заговорила, хмурая, серьезная:

– Я сказала маме.

– Что сказала? – спросил Тэд. И прибавил: – Слушай, а ведь я тебя спас, ты бы, наверно, утонула.

– Ясно, спас, – подтвердила Мэри. – Я сказала маме, чтоб она к тебе не приставала. – И вдруг вспылила: – Никто не смеет… не смеет к тебе приставать!

Так, решено. Тэд тоже взбунтовался. Воображение у него было богатое, опасных затей хватало. Возможно, мать поговорила с отцом и со старшим, Доном. Родные как будто больше не собирались мешать тем двоим, и Мэри с Тэдом теперь жилось привольнее. Словно бы открылось больше простора. Они строили свой отдельный внутренний мирок, что ни день создавали и преображали его заново и в нем обрели убежище. Обоим казалось – это новое чувство они не могли бы выразить словами, – что, когда они поселились в этом ими же созданном мирке, в надежном убежище, их глазам вдруг открылся и окружающий мир, тот, который принадлежит остальным, и они по-новому увидели, что происходит там, вовне.

Тот мир следовало обдумать, разглядеть, там – в семье, в доме, на ферме – разыгрывалась своя драма, драма человеческих отношений… На ферме появлялись новорожденные и годовалые телята, их откармливали, а потом отправляли на продажу огромных, тяжелых быков; жеребят объезжали, приучали к упряжи или к седлу, поздней зимой рождались ягнята. То, что происходило между людьми, было сложнее, детям зачастую непонятно; но после того дождливого дня, когда Мэри на веранде высказала матери, что думала, ей казалось – они с Тэдом стали вроде отдельной семьи. На ферме, в доме, на скотном дворе им стало куда приятнее. Жилось много вольнее прежнего. Под вечер они всегда вдвоем возвращались по проселку из школы. Той же дорогой шагали и еще ребята, но Мэри с Тэдом всегда ухитрялись либо отстать от других, либо уйти вперед. Они строили планы.

– Когда вырасту, стану сестрой милосердия, – сказала однажды Мэри.

Наверно, ей смутно вспомнилась сестра милосердия из главного города их округа, которая поселилась в доме, когда Тэд так тяжело болел. А Тэд сказал, что, как только сможет, когда ему будет даже меньше лет, чем сейчас Дону, он уйдет из дому, уедет на Запад… уедет подальше, сказал он. Вот бы пасти стада в прериях или объезжать диких лошадей, что ли, а уж если это не получится, можно стать машинистом. Железная дорога, что проходила по Щедрой равнине, пересекала с одного края землю Греев, и с проселка иногда под вечер видно было – далеко-далеко идет поезд, и над ним клубится дым. Слабо доносится перестук колес, а в ясные дни можно даже разглядеть, как ходят ходуном шатуны паровоза.

А что до двух пней в поле за домом – только они и остались от двух дубов. Мэри с Тэдом помнили те дубы. Их спилили однажды ранней осенью.

У дома Греев – дома, где процветал когда-то род Эспинуолов, – было заднее крыльцо, и от крыльца тропа вела к каменному строеньицу – жилищу родника. Родник пробивался из-под земли и тоненькой струйкой бежал по краю поля, мимо двух громадных амбаров и дальше через луг к ручью (по-виргински «протоку»), а два дуба стояли бок о бок за каменным домиком, по ту сторону ограды.

То были могучие деревья, корни их глубоко уходили в щедрую, всегда богатую влагой почву; один дуб далеко вытянул большущую ветвь, она спускалась чуть не до земли, Мэри с Тэдом часто взбирались по ней, а потом перелезали по другому суку на второй из братьев-дубов; а осенью, когда другие деревья перед домом и сбоку уже стояли голые, на этих дубах еще держалась багряная листва. В пасмурную погоду листья были цвета запекшейся крови, но в ясный день, едва проглянет солнце, дубы вспыхивали на фоне далеких гор, точно два факела. Листья держались крепко, а на ветру перешептывались, переговаривались, будто сами дубы вели о чем-то беседу.

Джон Грей надумал дубы спилить. Поначалу еще не то чтобы твердо это решил.

– Пожалуй, надо бы их спилить, – сказал он.

– Ну, зачем же? – спросила жена. Для нее с этими дубами было многое связано. Их здесь посадил еще ее дед, сказала она, для красоты посадил. – Осенью с заднего крыльца на них так приятно посмотреть. – И еще она рассказала, как эти дубы, уже совсем большие, перевезли сюда из дальнего леса. Мать ее часто про это вспоминала. Их дедушка привез, он был большой любитель деревьев.

– Сразу видно Эспинуола, – сказал Джон Грей. – Вокруг дома большой двор, деревьев хватает. А эти дубы ни дому, ни двору тени не дают. Только Эспинуол способен на такую мороку – притаскивает деревья за тридевять земель, да еще сажает их там, где может расти трава.