У женщин грехов не бывает! - [36]

– Не знаю! – Я была пьяненькая немножко и веселилась. – Это Лера во всем виноват! Его надо ругать! Он запудрил мне мозги!

– Ну вот… – Лера глазки состроил. – Опять во всем евреи виноваты.

– Нет, я все равно не понимаю… – Шимшон откинул кудри со лба и спросил меня: – Я не понимаю, как так можно? Человек нажимает на кнопки… И что?

– Нет, не человек… – Я ему объясняла: – Не человек! Это мы с Лерой нажимали на кнопки.

– Да, – Лера кивнул, – это мы нажимали.

Шимшон подумал минутку, заглянул в мое декольте и замотал головой:

– Нет, я тебе не завидую, – он Лерочке сказал. – Честно. Не завидую. Главное – не влюбляйся.

– Так… – я захотела устроить скандал.

– Все, – Лера улыбнулся как двоечник, – я уже влюбился.

Из кустов вышел немец. Кошки зашипели и попрыгали на деревья. И Лерочка тоже зашипел: «И тут нашшел…». Я кормила немца с руки, Лера морщился.

– Я боюсь собак. – Он отодвинулся. – Я кота своего люблю. У нас была собака, у тестя, в Сочи. Противный, мелкий такой… Пудель. Его оставили соседке, когда сюда уезжали. Он стоял у ворот, смотрел, как все садятся в машину. Подождал, пока отъедут – и под колеса бросился. Почувствовал, засранец. А там и есть-то… пудель.

Немец положил морду мне на колени…

…Нет, я не люблю, я терпеть не могу рассказы про животных! Это что еще за такое? «Не влюбляйся!» А то! «Не влюбляйся!» – лозунг импотентов. Кто не влюбился – у того не встанет. Да! Потому что все должно работать, все должно служить на радость людям. На радость мне! И вообще, что я тут чужих собак вспоминаю? У меня своя собака голодная.

Мой Ардан вторую неделю сидит на мышах. Я забыла взять ему еды. Он немножко обижается, но ехать в город мне совсем не хочется. «Сам виноват», – я ему говорю.

Этот кобель не прошел по кастингу. У него перекус два миллиметра, поэтому к любимой суке его не подпустили. Закрыли ее в отдельном вольере. Ардан завыл.

Он круглосуточно сидел у решетки. Он почти сожрал этот вольер, и носом туда лез, и лапами. Он хватал свою суку зубами за шкирку и тянул на себя. Понимал, что между ними решетка, но все равно тянул. Сука поднимала хвост. Ардан бесился, подкапывал, решетку грыз. По ночам он стал выть. Однажды я уже почти открыла вольер, хотела выпустить суку. Ладно, думаю, пока никто не видит. Но нет, я этого не сделала. Влила ему в пасть успокоительное, двойную дозу ему дала. И сама тоже выпила. «Забей, Ардан, – я ему сказала. – Забей и спи». Поэтому я и взяла его с собой, пусть отдохнет.

Каждое утро мы выходим в поле. Шагаем километров пять, до леса. Сейчас в полях самое красивое время: солнца много, озимые зеленющие, рощи горят – и небо ясное-ясное, даже голова кружится. Я гуляю и не психую. Ардан пробивает мышиные норы, прыгает на них передними лапами. Мышь выскакивает, он ее цапает. Маленькие кости хрустят у него на зубах. Я на это все смотрю, и мне по барабану, даже не отворачиваюсь.

А зайцев нет. Кабанов полно, кабаны выходят из зарослей, с какой-то странной целью пересекают поле, а потом опять шляются в дубовой роще. Где зайцы, непонятно. Охотники говорят: «Заяц ушел». И я сразу представляю такого зайца в костюме. Заяц берет портфель и хлопает дверью: «Все! Я ушел». В самый сезон – молодец. Короче, ни любви у нас, ни зайцев. Ардан скучает. А мне хорошо. Еще пять капель – и будет совсем хорошо, потому что я больше ничего не хочу. Ничего не надо мне! У меня уже все было.

18

Наверно, я сильно вопила там, в «Майами», в наш последний вечер. Народ из холла не расходился. Серфингисты заказали пиво, немки глушили зеленый чай, горничные, как обычно, покачивали толстыми попками. Все расселись по креслам, напротив моей двери.

А ну и что! Мы с Лерой знали, что нас слышно. Пусть. Нам плевать. Нам даже нравится, Лерочку возбуждали и мои вопли, и аплодисменты за дверью.

– Кричи, сучечка, кричи… Ори! Шалава! – он рычал.

И я ему навстречу:

– Аааааааааааааааааааааааааа!

А потому что, когда орешь на выдохе, мозги отключаются и все сознание концентрируется только в одной точке, только на этом ударе, на связке. И Лера бил, доставал меня до дна, чтобы я вылетала в трубу, чтобы страсть рвалась наружу вместе с воплями.

Портье поглядывал на часы. Серфингисты ерзали в креслах. Горничные двигались активнее. «В меняааааааааааааааааааааааа!» – я рычала. Они не понимали, им казалось, это просто «ааааааааааааааааааааа».

Все мило улыбались, когда я открыла дверь. Глядят и млеют. В номере не оказалось штопора, поэтому я накинула плащ и пошла на ресепшен. Качнулась немножко на каблуке. Портье, такой портье-классик, седой, благообразный, подвел глаза к небу в знак восхищения. Он медленно, медленно выкручивал пробку и улыбался. «Спасибо», – я засмеялась. Он отправил мне воздушный поцелуй.

Я покачалась к себе. За спиной пробежало интернациональное «силикон, силикон»…

В номере был бардак. Мы раскидали одежду. Постель сбилась на пол. И плащ мой тоже полетел в кресло. Я была пьяная в хлам, а мы не пили, мы в тот вечер еще ничего не пили. Меня качало от радости, от кайфа.

Да! Я виновата! Виновата в своем незаконном неправильном счастье. Простите! Я плохая. Ай-яй-яй, я глотнула вино из горлышка. Мерзавка, я знала, как Леру заводят бутылочки, и глотнула, и смеялась как шалава: «Классное мерло!». А он удивился, положил в рот конфетку: «Маленькая? Совиньон». «Да?!» – я опять хохотала. Ах, какая я глупая баба – путаю мерло с совиньоном.