У великих истоков - [20]

Я смотрела на карту, сплошь испещренную змейками лесов, и видела, как тянутся по лесу узкие дорожки, расширяющиеся на опушках в вязкие болотца. А мысли были об одном — справлюсь ли с новыми, столь необычными и сложными для меня обязанностями?

Сборы были недолгие. В тот же день мы с Киселевым уже тряслись по дороге в круглой вятской плетенке. Работаем мы с ним недавно, зато оба москвичи, он из соседнего района, и из Москвы выехали вместе — с первой группой добровольцев.

Вот и тракт Ижевск — Воткинск.

Ижевск и Воткинск — небольшие городки с военными заводами. В годы войны на эти заброшенные в далекие вятские леса заводы стал стекаться всякий сомнительный люд, пытавшийся утаиться здесь от мобилизации.

Значительно изменился и состав рабочих. Заводы выросли вдвое, и так как они освобождали от воинской повинности, то попадали на них за подкуп сынки богатеев со всего района. Создалась особая каста людей, наживавшихся на войне. Они быстро завели собственные домишки, скарб, хозяйство. Отсталых рабочих натравливали на тех, кто раньше боролся за окончание войны. А политические новости доходили сюда искаженным эхом.

После Октябрьской революции в Ижевск и Воткинск тысячами потянулись офицеры — притягивало оружие. Они буквально заполонили городки, хозяйничали во всех вновь создаваемых учреждениях, называли себя эсерами. Белым нельзя было отказать в дальновидности: они быстро снюхались с меньшевиками и работали в тесном контакте. Рабочих запугивали «конфискацией имущества», «всероссийским обнищанием», «диктатурой кучки иноземцев».

В период восстания белочехов партийная организация большевиков бросила против них тысячу лучших сынов и дочерей, особенно ослабив свои ряды в Воткинске. У Котласа были англичане, на Волге хозяйничали чехи. Воспользовавшись благоприятной ситуацией, действуя по заранее намеченному плану, в это время выступило контрреволюционное офицерье в Ижевске и Воткинске… Мобилизовав крестьян и рабочих, создав ударные офицерские отряды под началом отличных военных специалистов, они стали располагать большой силой.

Нашему командованию надо было немедленно ударить по Ижевску, не дать врагу опомниться.

* * *

Мы ехали в хорошо знакомый район, где кроме красных частей большой силой являлись и специальные партийные работники в деревнях.

Еще задолго до организации Особой Вятской дивизии в глухие вятские деревушки был брошен на укрепление Советской власти рабочий московского завода «Динамо» Николай Кузьмичев, поселившийся в деревне Зура, что расположена по главному тгакту на Ижевск.

Кузьмичев провел выборы в Советы, организовал деревенскую бедноту, нащупал в округе своих, надежных людей.

В вятских лесах, в ста двадцати пяти километрах от железной дороги, большевик Кузьмичев проводил четкую классовую линию. Вотяки хотя и плохо понимали русский язык, все же слушали его сочувственно. А когда на митингах появились переводчики, учительница и телеграфист, Николай и вовсе покорил сердца забитых людей.

Вятка послала в деревни несколько таких организаторов. Их работа сразу дала ощутимые результаты. Представители партии сообщали о настроении крестьянства, о положении в восставших городках, изучали местность, устанавливали численность врага, узнавали его планы. Там, где работали эти товарищи, белым не удалось провести мобилизацию крестьян. А в период боев в этом районе на подмогу регулярным частям Красной Армии неоднократно являлся Кузьмичев с организованным им отрядом крестьян-добровольцев. Зура ни разу не была сдана белым.

* * *

Скоро мы у цели. От Дебесс, где разместился штаб дивизии, до Зуры всего тридцать верст. Каждый метр пути хорошо знаком мне. Сколько раз уже и ездила и ходила по этому тракту. Здесь мы шли с боями, когда неприятель прорвался с воткинского направления. Здесь ездили к матросам забирать лишние пулеметы, здесь организовывали питательные пункты и перевязочные отряды.

Дорога идет то по небольшим лесочкам, то широким полем. Вот и три знакомые высокие осины. В августе их листва казалась чуть позолоченной. Прошел только месяц, а осины совсем пожелтели. Прозрачный осенний воздух придает очертаниям всех предметов, что я вижу вокруг, какую-то особую резкость и четкость. Не знаю почему, это навевает необъяснимую грусть.

— Смотрите! Лапти-то все висят на дереве! — возбужденно говорит Киселев. — Я заприметил их, когда шли здесь с Новгородским полком. На ветке покачиваются. Посмотрел — дырявые. Так и остались… В бою ни нам, ни им не нужны. Может, сбросить, чтоб не мозолили глаза?

— Не сейчас. В другой раз, когда будем посвободней…

Казалось бы — мелочь. А вот запомнилась эта картинка, не просто запомнилась — отчеканилась в мозгу. И через год внезапно всплыла перед глазами во время словесной стычки с меньшевиками у паровозников в сборочном цехе.

Было это в Харькове, когда вновь подняли голову враги, почуяв подмогу.

Истошным голосом вопил какой-то человечек о наших промахах, о продразверстке, о голодухе и льющейся крови.

Отвечая ему, я начала с привета от володарцев. Напомнила о нашем наступлении, о боях, об озверелом белом воронье, оставившем после себя только заброшенные на дерево дырявые лапти, не нужные в бою ни им ни нам, да еще таких вот говорунов, как тот, что выступал передо мной. То и другое давно пора смахнуть, чтобы не мешало людям.