У тебя иное имя - [35]

— Создается впечатление, что вы вообще никакой роман не хотите писать.

— Разумеется. При условии, что этот ненаписанный роман войдет во все энциклопедии и о нем будут написаны целые тома исследований на всех языках мира. Чем более утонченным становится искусство, тем больше приближается оно к ядру непознанного, к пропасти.

— И какова роль читателя во всем этом? Вы уже трижды о нем упоминали.

— В одном детективе — сейчас не вспомню чьем — жертвой является именно читатель. Конечно, автор не может заставить читателя делать то, что он, автор, захочет, но читатель — участник действия. А иногда даже помеха для него — когда у него начинается одышка или когда щелкает зажигалкой, закуривая очередную сигарету. И, по сравнению с другими персонажами, именно он теряет больше всех. Поверьте мне: я выступал в роли читателя множество раз.

— И что же он теряет?

— Время и невинность. Такова жизнь.

— Хорошо, — поднялся со своего места сгусток Карлоса Родо, — закончим на сегодня. Мой вам совет: подумайте до пятницы о своем отношении к нашим сеансам. Мне кажется, вам следует его изменить. Сегодняшнюю встречу вы превратили в игру, при этом единственной вашей целью было избежать разговора о том, что действительно является важным.

— Вам кажутся плодотворными только те сеансы, на которых я мрачный и злой?

Вместо ответа Карлос Родо протянул пациенту руку, которую тот (отметив про себя, что на плечах психоаналитика слишком много перхоти) пожал, прежде чем уйти.

Четырнадцать

Когда Хулио вышел на улицу, солнце уже давно спряталось за затянувшими все небо облаками, которые были обязаны своим появлением стоявшей весь день жаре. Но было сухо, и ничто не предвещало дождя в ближайшие часы.

Подгоняемый нетерпением, он попытался пересечь улицу Принсипе-де-Вергара в том месте, где не было светофора, и его едва не сбила мчавшаяся на большой скорости машина. Возмущенный водитель что-то кричал ему, но Хулио, даже не взглянув в его сторону, продолжал бежать к парку. Однако оскорбления водителя достигли его слуха, и, когда он остановился, чтобы перевести дыхание, он вдруг почувствовал, как на смену хорошему настроению приходит состояние подавленности. Юная парочка, проходившая мимо, разглядывала его, как разглядывают чудака или попрошайку в костюме и при галстуке. И тогда он заметил, что он слишком тепло одет для такого жаркого дня: на нем был плащ, в котором он проходил всю зиму. С Хулио лил пот, волосы растрепались. Под пристальным взглядом юнцов он вдруг отчетливо понял, что начинает стареть и что этот процесс необратим.

И тогда, вместо того чтобы идти в парк, он направился в ближайший бар, где заказал у стойки виски и пошел в туалет. Там он снял плащ, поправил узел галстука, пригладил руками волосы и некоторое время разглядывал зубы, пытаясь определить, насколько они потемнели за последнее время. “Такое чувство, что я прихорашиваю труп”, — пробормотал он, обращаясь к своему отражению, которое ответило ему вымученной улыбкой. С перекинутым через руку плащом он вернулся к стойке, взял свое виски и начал пить, рассчитывая паузы между глотками, чтобы опьянение наступало постепенно и медленно, чтобы алкоголь действовал именно на те зоны его характера, которые особенно в нем нуждались. Позади, за ближайшим к стойке столиком, ссорились влюбленные подростки. Она опустила голову, и ее искаженное плачем лицо закрыли волосы. Официант подмигнул Хулио, кивнув на парочку: “У них вся жизнь впереди. Еще успеют натрахаться, так что пока могут тратить время на ссоры”.

Вульгарность этой фразы покоробила Хулио и пробудила какое-то давно забытое воспоминание, и в ту же секунду восприятие реальности изменилось, как изменилось оно несколькими днями раньше, когда мать подала ему чашку с бульоном. На несколько мгновений он застыл неподвижно, опершись правой рукой на стойку, в надежде, что все вернется на свои места. Наверное, лицо его исказилось — он понял это по напряженному взгляду официанта.

Тогда он глотнул еще виски и перевел взгляд на экран телевизора, стоявшего на другом конце стойки. На экране женщина с длинными волосами и изумленными глазами объявляла о выступлении хора молодых священников, исполнявших грегорианские песнопения. Картинка сменилась, и экран заполнили сутаны, каждая из которых была увенчана лицом с отсутствующей улыбкой. Несколько секунд священники простояли в нерешительности, потом тот из них, что казался старше, вышел из строя, повернулся спиной к зрителям, взмахнул рукой. Рты открылись, и из них полились первые такты “Интернационала”.

Хулио заплатил за виски и вышел на улицу. Движение еще не было интенсивным. Машины останавливались и трогались с места четко и быстро — казалось, чья-то рука управляет ими с помощью невидимого пульта. Пешеходы деловито двигались в разных направлениях с таким видом, словно единственное, что их беспокоило, была работа их собственных внутренних механизмов. Пелена облаков казалась теперь куском ткани, туго натянутым на раму.

У входа в парк несколько старичков играли в петанк. Некоторые были совсем старые, но это была старость стали — казалось, с годами они не дряхлели, а становились крепче.