У тебя иное имя - [10]

Спицы мелькали, а Лаура думала, и вскоре связала три идеи и четыре или пять фантазий (это кроме изрядного куска свитера для Инес). Потом она перестала думать и фантазировать и начала повторять в такт движениям спиц: “Что так, что этак дальше будешь; у семи нянек дитя в мутной воде; в тихом омуте не суйся в воду; будь как дома, а табачок врозь; тише едешь людей насмешишь; любишь кататься готовь сани летом; сколько веревочке ни виться, а провожают по уму; всяк кулик и швец жнец...”

Четыре

В пятницу он все еще чувствовал себя неважно, но температура уже спала, так что он решил пойти на работу: его приводила в ужас мысль, что придется провести еще один день под назойливой опекой матери.

В среду, когда ему было особенно плохо — после историй с канарейкой и подаренной Тересой книгой, — его разбудили чьи-то шаги в гостиной. Ему снился кошмар, и от звука чужих шагов сердце его забилось и во рту пересохло.

— Кто там? — выговорил он наконец.

— Это я, сынок, — послышалось из гостиной. Дверь спальни приоткрылась, и в нее заглянула мать Хулио. — Я позвонила тебе на работу — хотела напомнить, что завтра у отца день рождения, и Роса сказала, что ты заболел. Я тут пыталась прибрать немного до прихода врача. Извини, что разбудила.

Хулио в третий раз за месяц пожалел, что в минуту слабости дал матери ключи от своей квартиры.

Мать вошла в спальню и начала привычно и деловито наводить порядок. Провела рукой по одеялу, разгладив складки, и тем же самым жестом провела рукой по лицу сына, не разгладив, однако, его первых морщин.

— У тебя жар, — сказала она. — Надеюсь, ты уже позвонил.

— Кому позвонил?

— Врачу, конечно, кому же еще?

— И не подумал.

— Ах, боже мой! Где у тебя записная книжка?

После недолгих препирательств Хулио сдался. Мать позвонила врачу и вновь принялась переставлять все в квартире на свой лад.

— Сварить тебе кофе, сынок?

— Лучше приготовь сок. Очень горло болит.

— Апельсины у тебя есть?

— Есть лимоны. В холодильнике.

Если накануне вечером у него болело только горло, то за ночь боль захватила еще и уши и верхнюю часть бронхов. Он испугался: а что, если он не поправится к пятнице? В пятницу у него встреча с Лаурой и с психоаналитиком. Он приподнялся на локтях и повернул голову, чтобы посмотреть в окно. За окном лило как из ведра.

В гостиной затрезвонил телефон. Мать подбежала к аппарату и сняла трубку. Звонила Роса. Разговор был странный. Хулио показалось, что женщины что-то замышляют против него. Напрягая слух, он расслышал несколько отрывочных фраз:

— Даже врачу не позвонил... прямо беда... в один прекрасный день... я так переживаю...

— В каком-то фильме... книги... Сколько ты платишь за свет?

— Кошмар какой... стирка три раза в неделю... Утюг...

— Нет, я здесь останусь... поест... ужас, а не сын.

Когда, повесив трубку, она вернулась в спальню, Хулио спросил спокойным тоном:

— Как ты можешь так разговаривать с незнакомым человеком?

— Я ее знаю. Мы по телефону много раз говорили, — обиделась мать.

— Этого недостаточно, чтобы рассказывать сколько раз в неделю ты стираешь или сколько платишь за свет.

— Да? И о чем тогда мне с ней говорить? О личной жизни?

— Стирка и счета за электричество — это и есть личная жизнь, мама, — ответил Хулио все так же спокойно.

— Это для тебя они личная жизнь, потому что у тебя другой нет. Кстати, чтобы ты знал: это Роса мне позвонила и сказала, что ты заболел. Видно, тебя-то она хорошо знает.

— Значит, про день рождения отца ты соврала?

— Да, соврала. И не вздумай позвонить ему — сам знаешь, какой он обидчивый.

— Не могу больше, — пожаловался Хулио: боль в голове стала невыносимой.

— Странный ты человек, — ответила она, продолжая прежнюю тему. — Всем и всегда недоволен. А люди должны помогать друг другу. Как же ты плохо выглядишь! Приляг поспи, пока врач не пришел.

Сама, однако, не замолчала, и не вышла из спальни, а продолжала говорить, бесшумно переставляя предметы и нарушая тот порядок, который время, пыль и отсутствие любви давно уже установили в спальне одинокого мужчины.

Хулио сжался в комок под одеялом. Он лежал с открытыми глазами: стоило их закрыть, как боль, пробегавшая по короткому кругу (горло — уши — лоб, в самой его глубине), усиливалась.

Поместив в скобки мать и ее голос, Хулио обвел глазами спальню, и ему показалось, что она, вместе со всем в ней находившимся, включая самого Хулио, отделена от общего процесса, превратилась в самостоятельную единицу, далеко отстоящую от тех мест, где происходят события. То есть комната, дверь, электрическая лампочка и его собственная мать, нервно пытавшаяся выбраться за стенки скобок, представляли собой клочок времени, настолько ветхий и истершийся, что, казалось, длился и воспроизводился в пространстве сам по себе, не оставляя следа в памяти. Прошло несколько секунд, и это ощущение еще более усилилось. Хулио подумал, что, возможно, в другой — реальной — реальности, они уже умерли, может быть даже много веков назад. Слова, произносимые его матерью — шумный, нескончаемый поток, словно струя, льющаяся из крана, были, следовательно, словами, произносимыми трупом, но это не придавало им никакого особенного смысла. И тогда Хулио закрыл глаза, сжался еще больше и вдруг услышал тихие, словно тоже проникавшие из какого-то другого, ограниченного и безымянного времени, первые такты “Интернационала”.