У страха глаза велики - [46]

— Оля, давай попробуем еще раз. Ты видела нападавшего?

На этот раз два моргания последовали почти подряд. Очень интересно. Судя по расположению раны, напали спереди, то есть хоть что-то она должна была увидеть.

— Сможешь опознать?

Два моргания сразу и без паузы.

Она соврала. Нет, нет, не был, не участвовал, не знаю, не видела, оставьте меня в покое.

И что это значит? Видела, но не разглядела? Видела и может опознать, но совершенно не желает об этом говорить? Или… Да нет, чушь собачья, занесло меня… Скорее всего — не хочет говорить, кого именно узнала.

А это значит, что она кого-то покрывает, так? То есть там был человек, который ей близок и дорог, так?

Может ли это быть кто-то из, к примеру, сокурсников? Теоретически да, но постоянного мальчика у нее нет, значит, куда вероятнее кто-то из домашних — бабка, дядя… отец, черт бы его побрал! Герман — единственный человек, которого Ольга не выдала бы ни в каком случае. Папочка!

Поделившись своими сомнениями с Бобом, я получила совершенно неожиданный комментарий:

— Усложняешь. По-твоему, она молчит, потому что кого-то прикрывает. Может, все проще? Самостоятельная вы очень, мадам, а Ольга ребенок еще, не забывай.

— Ничего себе ребенок!

— Она ведь привыкла, что она в доме младшая и все к ней, как к дитяти неразумному, относятся. Тогда какой смысл говорить, кого ты видела — все равно не поверят, скажут, со страху показалось или, хуже того, наговариваешь со зла.

Мысль была неожиданная, но очень похожая на правду. В сущности, Ольга ведь лишь внешне выглядела взрослой и самостоятельной. А на самом деле? Достаточно вспомнить, как она с преподавательницей не могла справиться! Точнее ведь — не хотела. Как это я буду против взрослого человека…

Да… И убедить ее в обратном вряд ли удастся.

Но почему Боб ничуть не удивился? Как будто был заранее уверен, что во-первых, Ольга кого-то узнала, во-вторых, никому и ничего она об этом не скажет.

39

Легко на сердце от песни веселой!

Соловей-Разбойник

Господи, кто?

Боб? Зинаида Михайловна? Ядвига Леонтьевна? Светочка?

Нина? Двадцать лет спустя пополам с графом Монте-Кристо? А если и вправду Стас… Не мерещится же мне, в самом-то деле! Может ли женщина двадцать лет ждать и готовиться к восстановлению попранной справедливости?

Стас? Если он знает о прошлых отношениях Нины и Германа — может ли он начать мстить? От матери он далек, как Антарктида от Китая, по крайней мере внешне, но все же… А если он знает — или хотя бы догадывается — что и он тут не последний? Ведь ему достаточно лишь поглядеть в зеркало и улыбнуться. Даже я могла бы догадаться куда раньше.

Сам Герман? Ну бред вообще. Зачем?

Или даже… Ольга? Что, если ее равнодушие к матери — не более, чем игра? И добрые отношения с Кристиной — тоже? И отец значит для нее гораздо больше, чем это можно предположить из наблюдений? Дурацкие «письма», разорванная цепочка — это так по-детски. И разлитый шампунь — тоже. На все остальное у нее вполне хватило бы и соображалки, и чисто физических возможностей. Удар ножом может быть попыткой отвести от себя подозрения. Правда, попытка вышла очень уж основательная. Но ведь недооценивать опасность — это тоже так по-детски…

Н-да. Ни алиби, ни, наоборот, улик, хоть завалящих каких-нибудь, нет ни у кого из обитателей дома ни по одному из «эпизодов». Зато мотивов — на любой вкус.

Черт! Опять я прихожу к тому же самому. Остынь, Маргарита Львовна, жизнь — не детективный роман.

Пытаясь сложить два и два, чтобы получить не сапоги всмятку, а хотя бы семнадцать, я забилась в дальний угол сада и по давней привычке начала выкладывать из подручных материалов для себя самой загадочные схемы.

Путаница веточек, листьев и травяных стеблей пестрела в глазах и даже, кажется, двигалась — так шевелится слой сосновых иголок, устилающих холм муравейника. Конечно, моя «плетенка» и не думала двигаться — с чего бы, горячий воздух стоял плотно и неподвижно. Но слишком много было линий и изгибов, так что эта избыточность оживляла путаницу; и сплетение мусора необъяснимым образом обретало смысл — точно травяные изломы становились буквами и складывались в слова. И еще что-то напоминала эта сетка, на что-то она была похожа, на что-то однажды виденное. Глаза слезились от напряжения — вот-вот, еще мгновение, и бессмысленную вязь можно будет прочесть. Не хватало пустяка, крошки, искры — как некоторым реакциям нужна капелька катализатора. Капелька — и все встанет на свои места, и солидный краснокирпичный дом вдруг и бесповоротно окрасится в желтое… Схватили, в желтый дом, и на цепь посадили… Потому что непрочитанный, но угадываемый верхним чутьем смысл был столь же страшен, сколь и безумен.

Не то из дома, не то с другого конца сада донесся пронзительный женский крик.

Вскочив, я развалила с таким трудом сложенный узор, смешала и разбросала составлявшие его травинки и веточки…

Зрелища, представшего передо мной, когда я добежала до гаража, хватило бы, чтобы обеспечить ночными кошмарами добрую дюжину людей на полгода вперед. Капот новенькой кристининой машины был смят, и под его изломами, на железных внутренностях лежал… лежало…