У стен Старого Танжера - [6]

Старик выглядел крайне подавленным; слова господина Флаэрти расстроили его еще больше, чем поступок женщины со страшными глазами.

«Да нет, ничего, ничего… — скороговоркой пробормотал он. — Я понимаю, уже поздно, все устали…»

И пошел прочь с рулоном белой бумаги под мышкой.

Тут Омара, моего верного приятеля, — вот он рядом со мной, — будто что-то подтолкнуло: подойдя к двум дамам, он снял свою большую красную феску и попросил милостыню. Я не раз говорил ему, что на рассвете, устав от ночных бдений, люди становятся щедрее.

«Убирайся вон, грязный попрошайка!» — прокричала седая дама со страшными глазами.

Но другая, красивая, рассмеялась и сказала, обращаясь к Омару:

«Сегодня у меня весь день клянчили деньги. У меня их больше нет. Может, ты сам дашь мне хотя бы песету?»

Омар, который не понимает ни слова по-английски, продолжал хныкать, прося подаяние. Я же уловил насмешку в словах красивой дамы. Множество мыслей вихрем пронеслось у меня в голове: о богатстве этой женщины, о бедном Самуэле и несчастном больном Маноло. О, как мне не хотелось, чтобы она смеялась над нами! Я порылся в своих лохмотьях. По счастью, у меня оставалась одна песета. Я подошел и, с силой ударив по столу ладонью, выложил монету.

Вначале мой порыв испугал красивую даму, от неожиданности она даже отпрянула. Уразумев, однако, в чем дело, снова засмеялась, на сей раз почти беззвучно. Я отвернулся и пошел к моему другу Флаэрти, сидевшему за стойкой.

Тогда красивая дама жестом подозвала Омара и дала ему пять песет. Тот по обыкновению отдал их мне. «Она, должно быть, считает, что я пожертвовал ей свою монету в надежде получить больше», — подумал я, и мне стало очень досадно от этой мысли. С кем-то другим я, конечно, мог бы решиться на такую уловку, но только не с ней.

Пока я раздумывал, как поступить, какой-то араб, продавец цветов, заглянул в открытую дверь таверны и, увидев обеих женщин, предложил им свой товар.

«Убирайся, грязный бездельник!» — бросила ему старуха со страшными глазами.

И тут я, повинуясь воле Аллаха, протянул торговцу все пять песет. Вы только представьте, друзья мои, сколько он дал мне цветов, ведь для него пять песет — не то что для иностранцев. Уж я-то знаю, сам занимался этим делом. И вот всю эту охапку я положил перед молодой дамой.

Взрыв смеха прервал в этом месте рассказ маленького горбуна. Ибрагим, торговавший на Большом базаре ослепительно белым жасмином, прекрасными гвоздиками и благоуханными розами, воскликнул, обнажив блестящие зубы:

— Клянусь моим отцом, который тоже продавал цветы на улицах Танжера, из твоих рук она получила целый ворох цветов. Цены ведь на исходе ночи самые низкие.

— Именно это и поразило так красивую даму, — ответил Башир. — Вот с того самого момента жизнь моя на какое-то время круто изменилась.

Он, казалось, глубоко задумался, но в действительности только сделал вид, чтобы привлечь внимание слушателей. Выдержав паузу, Башир продолжил:

— Я вручил цветы и повернулся, чтобы уйти, но красивая дама взяла меня за руку и проговорила:

«Какой он славный, этот маленький горбун, и гордости у него не меньше, чем у ребенка из богатой семьи. Неужто здесь все нищие похожи на него?»

Я мог бы с легкостью высвободить руку, но ее прикосновение было мне столь приятно, что у меня не хватило на это ни сил, ни желания. А как красив был ее голос, как свободно лилась речь, в которой слышался какой-то гортанный призвук. Я догадался, что молодая женщина приехала из Америки, — мне часто приходилось слышать иностранцев, и я научился различать, кто откуда родом.

Когда заговорила другая — та, со страшными глазами, — я тотчас распознал в ней англичанку из высшего общества: она говорила с презрительной небрежностью, глотая концы слов, будто считала слова недостойными себя.

«Оставь его, моя милочка, — сказала пожилая дама. — А то еще подхватишь какую-нибудь заразу».

Прекрасная американка мгновенно отдернула руку, словно дотронулась до раскаленных углей. Однако тут же подозвала моего друга Флаэрти.

«У него есть родители? — поинтересовалась она. — Кто-нибудь занимается воспитанием этого мальчика?»

Господин Флаэрти подмигнул мне, улыбнулся в рыжие усы и ответил:

«Ни одна живая душа. Башир принадлежит сам себе и никому больше».

«Какой ужас! Какая жалость!» — воскликнула прекрасная американка.

Мне отчего-то сделалось стыдно, и я почувствовал себя глупцом. Да тут еще Маноло принялся вполголоса петь, а я от его песен совсем теряю голову. Но пожилая дама все поставила на свои места:

«Ну-ну, моя дорогая, сразу видно, что ты еще не успела хорошенько узнать здешнюю жизнь. Да тут сотни таких маленьких бедолаг. Нельзя же горевать о каждом».

«Но этот мне нравится. — Молодая женщина упрямо встряхнула светлыми волосами. — И я хочу взять его с собой. Он забавный, как игрушка».

При слове «игрушка» страшные глаза пожилой дамы уставились на меня. Наконец-то она соизволила меня разглядеть — до этой минуты я был для нее лишь тенью тени.

«Ну полно, моя дорогая, без глупостей. Я сама его возьму. Этому двугорбому мальчишке я найду лучшее применение», — объявила она.

Прекрасная американка не стала спорить. И мой друг Флаэрти тоже ничего не сказал. Да что там они — я и сам даже не попытался улизнуть. Поистине глаза этой пожилой женщины обладали какой-то магической силой.