У стен Старого Танжера - [53]

«Тогда к чему тебе быть щепетильнее, чем его соотечественники, которые могли бы выгнать его отсюда, но не выгоняют?» — спросил дядя Том.

И я отметил про себя, что он говорит мудро.

Но у маленького старого Самуэля вид был по-прежнему удрученный.

«Немецкая полиция обходилась с евреями страшно жестоко, — сказал он. — Она преследовала людей моей веры, отправляла их в эти проклятые лагеря, наподобие того, где Лее пришлось столько выстрадать. И Варноль помогал этой полиции…»

Старик Самуэль закрыл глаза. Лицо его стало более спокойным. Он наконец высказал то, что камнем лежало у него на сердце.

Дядя Том долго разжигал свою старую короткую трубку. Сделав молча несколько затяжек, он сказал:

«Здесь есть евреи, которые непомерно разбогатели, сотрудничая с немцами… И к ним сегодня относятся с почтением из-за их богатства. Надо ли, чтобы несчастные вечно за всех расплачивались?»

Старый Самуэль открыл глаза. Он, казалось, был доволен — как человек, заранее со всем смирившийся.

«Башир, — обратился он ко мне, — мы скажем Лее, что это твоя идея. Ты ведь знаешь Варноля и его жену Эдну? Так вот, прежде всего нужно поговорить с ней… Уж она-то, Эдна, по крайней мере, ничего общего не имела с немецкой полицией».

И я выполнил просьбу старика Самуэля: я повидался с этими людьми.

Варноль был высокого роста, лысоватый, очень худой, узкоплечий, с маленькими потухшими глазками. У его жены Эдны, полнотелой блондинки, был ясный холодный взгляд. Она сказала, что приехала из заснеженной страны, которая расположена далеко на севере и называется Финляндией. Говорят, когда дела в их заведении идут плохо, муж Эдны продает на одну ночь свою супругу какому-нибудь клиенту за тысячу песет. Но я в это не вникал. Она находила меня забавным и была со мной любезна.

Ей хотелось посмотреть, подходит ли им девушка, и она велела привести Лею вечером, до прихода музыкантов.

В условленный час мы были возле заведения Варноля. Оно находилось неподалеку от Малого базара, в квартале, пользующемся очень дурной славой. К нему вела улочка с грязной, скользкой мостовой, вся пропитанная отвратительными запахами, проникавшими даже внутрь помещения.

В зале вдоль заляпанных стен темно-красного цвета уже расселись на скамьях женщины легкого поведения, в обязанности которых входило танцевать с подвыпившими мужчинами и удовлетворять их желания. Как и во всех кабаках подобного рода, это были испанки и португалки — очень бедные и плохо одетые. Единственное, о чем они мечтали в жизни, — это заплатить за свою комнату и иметь возможность каждый день покупать кофе с молоком и рогалики. На Лею они глядели злобно, полагая, что она будет заниматься тем же, чем и они, и еще больше сократит их и без того нищенские заработки. Они во весь голос придирчиво обсуждали девушку. Лея, разумеется, не понимала ни слова, но по выражению их лиц догадалась, о чем они говорили. Этого было достаточно: она вся внутренне сжалась, и лицо ее словно окаменело. Наконец мы вошли в крохотную комнатку, расположенную в глубине зала. Там сидела Эдна — хозяйка заведения.

В ту же минуту, как мне показалось, Лея сделалась ни жива ни мертва, и я не на шутку испугался за нее. Но тут она принялась одергивать левый рукав платья, и это меня успокоило. Я решил, что она просто боялась получить отказ.

Эдна чуть откинулась назад, желая получше разглядеть девушку. Она сощурила веки, и в ее светлых холодных глазах отразилось непонятное мне чувство. Потом она резким тоном сказала по-немецки — я предупредил ее, что на немецком Лея говорит лучше всего:

«Ты слишком бледна для такой работы. Придется делать хороший макияж».

Лея кивнула в знак согласия.

Затем Эдна сказала о размере заработка — слишком низкого даже для заведения такого рода. Но она не предлагала — она приказывала.

Лея вновь кивнула. Мы вышли от Эдны как раз в тот момент, когда музыканты, рассевшись по своим местам, принялись громко играть, чтобы привлечь в пустой зал прохожих с улицы.

Дойдя до этого места в повествовании, Башир неожиданно закрыл ладонями лицо.

Увидев это, бездельник Абд ар-Рахман недоуменно воскликнул:

— К чему так печалиться, раз твоя подруга все-таки нашла работу?

И другие подхватили:

— В самом деле, к чему? К чему?

Башир, однако, продолжал:

— До самой хижины дяди Тома мы не перемолвились ни словом. Но у дома Лея вдруг задрожала всем телом. Ее так трясло, что мне пришлось ее поддерживать. И она стала говорить, очень тихо и торопливо, то и дело переходя с немецкого на французский и снова на немецкий.

Сперва она взяла с меня клятву, что я никому не расскажу о том, что узнаю от нее. Потом она сказала:

«Эта женщина… Хозяйка… Эдна… Она не из Финляндии. Я ее сразу узнала. Она немка. Она была надзирательницей в лагере смерти».

«В том лагере, где держали тебя?» — спросил я.

«Да, — ответила Лея. — Все три года…»

«А ты уверена, что это именно она?» — спросил я, еще будучи не в силах поверить в возможность столь ужасной встречи.

«Это она вывела у меня на руке номер», — проговорила Лея, вновь принявшись машинально одергивать рукав своего платья, как делала в кабинете Эдны.

И вновь Лея стала рассказывать о страданиях тысяч и тысяч несчастных, которые от голода, холода и побоев делались похожими на живых скелетов и которых потом сжигали в специальных домах, напоминавших целые фабрики. Всем этим мучениям их подвергали женщины, и среди них самой жестокой была Эдна. После войны ей удалось избежать возмездия, скрыться и выйти замуж за Варноля, этого презренного француза, и теперь они жили спокойно и благополучно, а Лея вынуждена зарабатывать у них свой хлеб.