У стен Ленинграда - [99]

Только сейчас я увидел, что слева и справа от нас заняли позиции наши бронебойщики; длинные стволы их ружей лежали на снегу, как колья.

Слушая Романова, я ни на секунду не терял из виду лежащего в пятистах метрах врага.

— Фашистская сила, лейтенант, еще велика. — Я оглянулся, услышав знакомый голос Круглова. Он лежал в двух метрах позади меня вместе с капитаном-артиллеристом. — Скажи лучше, — продолжал майор, — что боевой дух гитлеровского солдата повыветрился, с этим я согласен. А силенка у них еще есть, да мы стали другими. Видите, с какой осторожностью они готовятся нанести нам удар. С этими ошметками нам придется крепко драться, чтобы не дать им высвободить свой обоз.

— Товарищ командир, танки!

— А-а!.. Зашевелились, — сказал Круглов громко. Затем шепотом что-то приказал командиру взвода бронебойщиков и уполз от нас вместе с капитаном-артиллеристом.

Головной танк противника, выйдя из укрытия на грунтовую дорогу, развернулся на месте и умчался в сторону шоссе.

— Во фланг нацелились, — сказал Найденов.

Это же проделали и остальные семь танков врага, на бортах которых лежали автоматчики.

— Что ж любуются ими наши артиллеристы и бронебойщики? — сказал Гаврила, перекладывая поближе к пулемету коробки с лентами. — Вот теперь самый раз их, чертей, расстреливать.

— Помолчи, зуда, и без тебя тошно! — оборвал пулеметчика Сергей.

Вдруг лежавшие перед нами на возвышенности немцы встали во весь рост и с криком: «Ля-ля-ля!» — бросились бегом по склону к излучине реки, заходя во фланг нашим частям, ведущим наступление на Пружицы. Перегоняя свою пехоту, «тигры» с десантниками на бортах на бешеной скорости устремились к реке Суме. Следуя за танками, новые и новые толпы немцев выбегали из-за насыпи железной дороги. Подбадривая себя криками и пальбой в воздух, они бежали, не отставая от танков. Я впервые за годы войны как бы со стороны видел идущих в атаку немцев. «Неужели и мы с таким ожесточением идем навстречу противнику?» — подумал я, глядя на идущего с пистолетом в руке гитлеровского офицера. Он шел размашистым шагом по мелкому снегу, наклоня голову вперед.

— Огонь! — послышалась команда Романова.

Эта команда сразу была заглушена грохотом десятков станковых и ручных пулеметов. Вслед танкам понеслись снаряды, захлопали противотанковые ружья.

Лейтенант выхватил из кобуры пистолет и, покрутив им над головой, прокричал:

— Товарищи, за мной! Ура-а!

Бойцы роты Романова бросились к грунтовой дороге, отсекая путь немцам к укрытию за железнодорожной насыпью.

— Глянь, глянь! Один задымил! — хором закричали бронебойщики.

— Чего попусту орете? А что, если он ставит дымовую завесу, укрывает пехоту от наших глаз? — оборвал общий восторг голос командира.

Все замолчали. Слышались лишь редкие ружейные выстрелы.

Остальные роты батальона Круглова ударом во фланг приостановили движение противника. Гитлеровский офицер уже лежал, разметав руки. Немцы, пятясь назад, отстреливаясь, пытались укрыться за насыпью железной дороги, откуда они появились, но, попав под огонь роты Романова, бросились бежать в сторону поселка Пружницы.

Два «тигра» горели. Один с перебитой гусеницей, как цепная собака, вертелся на одном месте.

Преследуя по пятам немцев, мы подошли вплотную к поселку.

Здесь разгорелась короткая схватка. Она была самой жестокой из всех, в которых мне довелось участвовать за годы войны. Гитлеровцы, зажатые нашими войсками с трех сторон, дрались с лютой яростью обречённых. Они сами пристреливали своих раненых, кончали самоубийством. Те, которые нами были взяты, умирая от смертельных ран, стонали и просили помощи по-русски.

— Кто они? Что это за страшные люди? — спрашивал Найденов, глядя в лица умирающих солдат, одетых в гитлеровские шинели.

Это были власовцы!

* * *

Полки 109-й дивизии до полной темноты преследовали отступавшего противника. Батальон майора Круглова остановился на подходе к реке Салке лишь для того, чтобы заслушать приказ Верховного главнокомандования, обращенный к войскам Ленинградского и Волховского фронтов. Слушая приказ, я мысленно представил себе ликование ленинградцев. Солдаты и командиры ловили каждое слово затаив дыхание, боясь переступить с ноги на ногу, чтобы не нарушить эту торжественную минуту.

Как скрыть радость, когда она наполняет сердце, освещает лица людей, как утренний солнечный луч? Она снимает усталость с плеч солдата, воодушевляет его на новые ратные дела.

Ночью к нам пришло подкрепление. Возвратился из госпиталя и пулеметчик Максим Максимович Максимов. Мы наперебой просили его рассказать о Ленинграде: как теперь живет город? Видел ли он первый салют?

— Невозможно, братцы мои, передать словами, что я в этот день видел на улицах города. Люди, не знавшие друг друга, обнимались, плакали, смеялись, а нас, солдат, ну просто душили, обнимая. Одна пожилая женщина обняла меня и сквозь слезы говорит: «Сынок, я не только тебя обнимаю на радостях, а всю нашу армию, спасибо ей». И надо же случиться такому со мной — ведь в жизни не плакал, а тут, на вот тебе, на глазах у людей разнюнился. Я глотаю слезы, а женщина сухонькой рукой гладит меня по плечу, словно мальчугана, и говорит: «А ты, соколик, не глотай слезы, хватит мы их понаглотались, а теперь можно порадоваться от души». Не знаю, чьи руки насовали мне в карманы шинели папирос, спичек, плиток шоколаду, конфет. За пазухой, ну убей не помню как, оказалась бутылка русской горькой и вот эти шерстяные варежки. Да вот еще, смотрите, нашел в кармане новую трубку. Верно, дядька какой-нибудь догадался сунуть… Это кстати. — Максимов закурил трубку, оглядел нас и продолжал: — А как только прогремел первый залп салюта, ну, братцы мои, тут люди вовсе ошалели: кричали, плясали, протягивали руки к небу, где рассыпались разноцветные ракеты. Первый раз в жизни довелось видеть такую большую человеческую радость… — Максимов умолк. Он внимательно осмотрел слушающих, ища кого-то глазами, затем толкнул меня локтем: