У самого Белого Моря - [16]

— Ну я! Я почти старуха, всю жизнь прожила… А. дочки мои, я в точности знаю, не станут здесь жить… И по семь, восемь детей, как я и сестры мои рожали, рожать не станут, не станут себя уродовать.

— Дак никто тебя и не заставлял десятерых рожать, — засмеялся Петра, — родила б мне сразу сыновей, а то поперву все дочки и дочки — пятерых родила. А я думаю — нет, добьюсь своего, должен быть сын обязательно. Я человек упорный… Мы все Вылко такие…

Я завел разговор о легендарном Тыко Вылко, родившемся в конце прошлого века на Новой Земле, и спросил, не родственник ли он им.

— Может, и сродственник, — с задумчивым видом ответил Петра. — Меня еще мальчиком увезли с Новой Земли, Семен уж здесь родился; отец рано помер, шел мне тогда пятнадцатый год. А о Тыко Вылко я уж потом услышал, был как-то в Архангельске, на выставку картин его зашел. Потом дневник увидел в Краеведческом музее. Попросил — достали из-под стекла, в комнату усадили за стол. Часа три читал, как он жил и охотился там на острове, карту составлял для географического общества, за которую потом медаль золотую дали. Всю жизнь вел дневник человек, для себя вел, не надеялся, что дневник тот будет храниться в музее. После, уж когда он президентом острова стал, часто писали о нем в газетах, только что удивительно — где назовут Тыка Вылка, где Тыко Вылко… Осталось еще Тыкай Вилкой назвать. А правильно будет Тыко — это значит олешек маленький, а взрослый олень — ты. Окромя нас здесь ненцев с фамилией Вылко больше нет, и на Канином Носу нет. Говорят, на острове Вайгач есть еще такая фамилия, вроде сын Тыко Вылки там живет с семьей, да только мы никогда не виделись. Кто его знает, может, сродственники, а может, и просто однофамильцы.

В словах его я не уловил честолюбивой нотки, и хотя он отдавал дань почтения именитому ненцу, вошедшему в историю этого края, но не старался подчеркнуть возможность династической связи, тень чьей-то славы не подкупала его.

Под верхом палатки я заметил подвешенные на бечевочке две когтистые птичьи лапы с густой белой махной на обрубленных голенях..

— Зачем это? Талисман? — поинтересовался я.

— Да так, пустое, — ухмыльнулся Петра. — Орла Алешка убил, так я засушил лапы. Как поеду в колхоз по делам — бухгалтеру покажу, покажу, кто телят из стада уносит. Летом-то орел редко на олешков нападает, летом ему в тундре раздолье — птица да рыба на озерах, гусь линяет… А зимой волки да орлы так и норовят возле стада поживиться, зимой нужен глаз да глаз. Хотя от него, от орла, опять же польза. Орлы да гагары рыбу в мертвые озера заносят. Несут птенцам рыбу, глядишь, упустят ненароком, падает рыба в озеро, там и живет, плодится…

Ветер семена разносит, птица — рыбу, человек — добрую весть. Так старики говорили прежде.

— Петра, а сколько же оленей в колхозном стаде?

— Пятнадцать с половиной тысяч голов. Стадо небольшое, так ведь и нас мало, пятеро всего пастухов. Справляемся. Всего в Малоземельной тундре раз в десять больше, двенадцать миллионов гектаров пастбищ.

— Почти четыре Италии, — присвистнул я. — Раздолье для оленей!

— Так еще мало для наших оленеводов, — покачал головой Петра. — Для нормального выпаса одного олешка надо на год десять квадратных километров пастбищ. Ягель растет медленно, а окромя ягеля только ерник олень есть, тот, правда, побыстрее растет. Думаешь, мы пасем где придется? Вся тундра разбита на районы, у каждой оленеводческой бригады карта, где обозначен ее участок. По одному идем от лесов к морю, короткое лето проводим неподалеку от берега, здесь гнус меньше мучает, а к зиме поворачиваем назад. Поголовье стад уже нельзя увеличивать, иначе пастбищ не хватит. Беречь тундру надо, зря не ездить тракторами. Там, где гусеницы прошли, ягель уже не растет, голая земля. А голая земля высыхает быстрей да выветривается. Пустыня будет тогда.

— А сколько у вас собственных оленей?

— У какой семьи сто пятьдесят, у какой и триста. Осенью забиваем старых самцов, мясо в колхоз сдаем, шкуры сдаем. Я нынешний год заказал «Буран» через посылторг, пятнадцать олешков забивать буду, деньги надо. Можно бы и со сберкнижки снять, да жена не соглашается. Книжку жалко, а олешков не жалко ей, — улыбаясь, качает головой Петра.

Где-то в тундре рождается слабый звук, высокий, переливчатый, рассыпающийся мелким дрожанием. Но он все крепнет, вливаются новые и новые голоса, все гуще набегают высокие дробные ноты, пока, наконец, эта многоголосица не сливается в сплошной поток, какой-то звенящий ливень трелей.

— Что это? — с недоумением вслушиваюсь я.

— Дак лягуши, — охотно поясняет Калиста. — Ишь как яровито принялись.

— Иной раз как заведутся с полуночи — и до самого уж утра, — заметил Семен, — К теплу значит. День завтра будет отходчивый.

Местные лягушки кричат совершенно по-особенному, голоса их звучат с какой-то яростной тоской, и точно слышишь в них стенящую жалобу на быстротечное лето. Странен этот крик в тишине короткой и прозрачной белой ночи.

Дрова в печи давно прогорели. Потрескивает, остывая, труба. Именинник Яшка крепко спит, свернувшись калачиком на вытертой оленьей шкуре, и изредка глубоко вздыхает во сне: наверное, снится ему, как летит он на упряжке по тундре…