У Пяти углов - [70]

Николай Акимыч восседал во главе стола, похожий на языческого бога плодородия и изобилия: мощный, красный, живот выпирает вперед на полметра — следствие вечной сидячей работы. Когда-то Филипп заговаривал о пользе физкультуры, о диете, но у отца на такие разговоры ответ один: «Квадратная жизнь». Что он под этим имеет в виду — непонятно. То ли теперешняя его жизнь — квадратная, и тем самым вполне его устраивает, то ли, наоборот, квадратная жизнь у тех, кто изводит себя диетами и физкультурами, и потому он ни в коем случае им не завидует. Когда речь идет не об истории улиц или домов, отец часто выражается туманно. Итак, он восседал во главе стола и, кажется, собирался беспрерывно говорить один — благо улиц в Ленинграде много, а домов еще больше.

Но Филипп и сам имел, что рассказать, да и гости пришли, чтобы общаться с ним, а не выслушивать нескончаемые застольные экскурсии старого троллейбусника. И перед женой Филиппу всегда неловко за чересчур разговорившегося отца. За отца неловко, а за себя прямо стыдно, ведь Ксана уже сколько раз повторяла: «Ты до сих пор перед отцом как маленький, даже странно — ведь сорок лет человеку! То есть все правильно: мужчины всю жизнь как мальчишки». Обычное ее противоречие: «Даже странно — то есть все правильно», — Ксана хотя и не проходила в своем хореографическом училище диалектику, всегда в одной фразе умудряется сама себе противоречить. А что ему еще не совсем сорок, дела не меняет: не совсем, но скоро… скоро…

И, пожалуй, правда, что Филипп до сих пор чувствует себя перед отцом не совсем взрослым. Ведь позвал друзей именно сегодня, потому что знал, что у отца вечерняя смена, чтобы посидеть и поговорить нестесненно. А Николай Акимыч взял да и поменялся неожиданно сменами с напарником — и вот восседает на своем председательском месте.

Ксана оглядела стол, удостоверилась, что все сидят праздно, никто не интересуется многочисленными закусками, лениво расковырянными, чуть тронутыми, — гостей всего трое, а наготовила Ксана, по обыкновению, на десятерых, — и спросила совсем тихо у Филиппа:

— Ну что, нести мясо?

Спросила тихо, но все равно как бы заглушила мощный бас Николая Акимыча — все услышали.

— Это недобросовестно! — закричал маленький Степа Гололобов. В оркестре он бесспорный первый флейтист, но за миниатюрность его называют флейтой-пикколо. — Это недобросовестно, надо было предупреждать при входе! Куда я теперь вмещу!

— А я вмещу! — твердо сказала Лида Пузанова. — У меня железное правило: в гостях все вмещать.

Фамилии чаще соответствуют облику и характеру их носителей, чем это принято думать, так что классицисты с их Стародумами и Простаковыми не так уж наивны. Вот и Лида — впрочем, у певиц часто предрасположенность к полноте.

— Да, вмещу! — с некоторым даже вызовом повторила Лида.

— И дома потом экономия, — подхватил ее муж, Ваня Корелли.

Его-то фамилия как раз совершенно ему не соответствует, ибо человек Ваня совершенно русский, вплоть до есенинских кудрей — хоть сейчас на картинку, а итальянскими фамилиями, говорят, наделял своих крепостных музыкантов какой-то граф или князь, которому принадлежал и предок Вани.

Рыжа, собака, до сих пор тихо лежавшая у дверей — там слегка поддувает и потому прохладнее, а ей всегда жарко в ее рыжей шубе, — при слове «мясо» подошла и вежливо положила голову Ксане на колени.

— Вот кто будет есть мясо! Собаченька будет есть мясо! Да, скажи, не напомнишь о себе, так и не получишь. Нет, скажи, обо мне здесь не забывают.

Так да или нет? — удивился Степа Гололобов, не совсем привыкший к Ксаниной доморощенной диалектике.

И да, и нет, — с удовольствием объяснил Филипп.

— И да, и нет; или ни да, ни нет, каждый понимает по-всякому, — подтвердила Ксана.

Ей кажется, что стоит наговорить побольше слов, и смысл в них появится сам собой.

— Кинуля у нас всегда была многогранна, — сказала Лида. — Мы же с ней пять лет в одной комнате. Спросишь: «Кинуля, будешь вставать?» — «Да, то есть еще посплю».

Ксана встала, осторожно отодвинула Рыжу,

— Пусти, собаченька, сейчас будет тебе мясо, хотя со стола и не полагается. Значит, несу. Кто может — съест, кто не может — тоже съест. Поможешь мне, ладно? — кивнула она Филиппу. — Горшок получился тяжелый. Надо было в латке делать, которая с ручками, чтобы нести, а я в горшке. Зато глина, никаких окисей, никакой химии. Хотя все равно мы сейчас живем в сплошной химии.

Опять диалектика. Пора бы привыкнуть, а Филипп каждый раз вздрагивает.

Едва они вышли в коридор, Ксана сообщила:

— Взмокла вся в комнате, сейчас в коридоре и просквозит. Надо было надеть свитер, да что толку — под ним только скорей взмокнешь.

Ксана и в самом деле чаще простужена, чем здорова, у нее хронический бронхит, — но тогда надо лечиться, а она толком не лечится, вечно стоит на сквозняках, выскакивает на холодную лестницу неодетой, зато неизменно сообщает, когда взмокла, когда ее продуло.

До кухни идти далеко — богатым петербургским квартирам присущи были не только сорокаметровые столовые, но и длиннейшие коридоры. Филипп с отцом и Ксаиой занимают две комнаты в самом начале квартиры, двери к ним прямо из прихожей, а дальше коридор, в который выходят еще три двери, и за каждой дверью большая комната, так что до кухни шестьдесят шагов, как при всяком удобном случае сообщала мать Филиппа, пока еще была жива, — впрочем, постоянный моцион не предохранил ее от какой-то окостеняющей позвоночник болезни, хотя и утверждают врачи, что болезнь эта чаще возникает при недостатке движения. Когда болезнь уже угрожающе развилась, матери трудно давались эти шестьдесят шагов, но она упрямо вышагивала туда и назад, туда и назад, никому не передоверяя своих домашних обязанностей…