У последней границы - [3]

Раньше чем старик успел опомниться, мисс Стэндиш быстро прижала его руку к своим губам. Только одно мгновение продолжалось это теплое прикосновение, но оно отняло у капитана дар речи и всю его решимость.

— Я вас очень люблю за то, что вы были так добры ко мне, — прошептала она.

И так же внезапно, как она поцеловала его руку, мисс Стэндиш исчезла, оставив капитана одного у перил.

Глава II

Алан Холт увидел тонкую фигуру девушки, выделявшуюся при ярком свете открытых дверей буфета верхней палубы. Он не следил за ней, а равно не смотрел внимательно на исключительно привлекательную картину, которую являла она собою, когда остановилась на мгновение у дверей после разговора с капитаном Райфлом.

Для Алана она была лишь одним из пятисот атомов человечества, принимавших участие в шумной, интересной жизни на первом в этом сезоне пароходе, направлявшемся на Север. Судьба, в лице пароходного эконома, привела его немного ближе других к мисс Стэндиш. Вот и все. В течение двух дней она за обедом занимала место за одним и тем же столом, почти напротив него. Так как она пропустила оба часа для первого утреннего завтрака, а он не являлся ко второму завтраку, соседство и требование вежливости не обязывали их к большему, чем к обмену дюжиной слов. Алан был этим вполне удовлетворен. Он по натуре был неразговорчив и малообщителен. За его молчаливостью скрывался известный скептицизм. Он был хорошим слушателем и первоклассным критиком. Он знал, что некоторые люди рождены для разговоров, а на других, равновесия ради, возложено бремя молчания. Но для него молчание отнюдь не было бременем.

Он с обычным равнодушием издали любовался Мэри Стэндиш. Она была очень спокойна и этим нравилась ему. Он не мог, конечно, не заметить красоты ее глаз и длинных ресниц, которые отбрасывали дрожащую тень на лицо. Но это были частности, которые не вызывали в нем восторга, а попросту нравились ему. Возможно, что еще больше, чем серые глаза, нравились Алану волосы Мэри Стэндиш. Но он не был настолько заинтересован, чтобы размышлять над этим. А если бы он что-либо и отметил в ней, то это были бы ее волосы, и не столько из-за их цвета, сколько из-за внимания, которое, несомненно, им уделялось, и из-за самой прически. Он заметил, что они темные и отливают различными оттенками при свете огней столовой. Больше всего по душе были ему именно эти мягкие, шелковистые пряди, которые кольцами, наподобие короны, лежали на ее хорошенькой головке. Это было большим облегчением после стольких уродливых причесок, стриженых и завитых, которые ему пришлось видеть за шестимесячное пребывание в Штатах.

Итак, она потому нравилась Алану, что в ней не было, в общем, ничего, что могло бы ему не нравиться.

Он не спрашивал себя, конечно, что думает девушка о нем, — о его спокойном, строгом лице, холодном равнодушии ко всему, гибкости индейца и седой пряди в густых светлых волосах. Это его мало занимало.

Пожалуй, что этой ночью ни одна женщина в мире не интересовала его, разве только с точки зрения случайного наблюдателя жизни. Другие, более важные, мысли держали его в своей власти и вызывали в нем трепет с той самой минуты, как он сел в Сиэтле на новый пароход «Ном»и почувствовал под ногами дрожь машин. Он ехал домой. А «дом» означало Аляску, горы, обширные тундры, безграничные пространства, куда еще не достигла цивилизация с ее грохотом и гулом. Это означало друзей, звезды, которые он знал, его стада, все, что он любил. Так реагировала его душа после шести месяцев изгнания, шести месяцев одиночества и отчаяния в городах, которые он мало-помалу стал ненавидеть.

— Никогда я не поеду больше на целую зиму, разве только мне приставят револьвер ко лбу, — говорил он капитану Райфлу через несколько минут после того, как Мэри Стэндиш ушла с палубы. — Зима в стране эскимосов достаточно длинна, но зима в Сиэтле, Миннеаполисе, Чикаго и Нью-Йорке гораздо длиннее — для меня, во всяком случае.

— Насколько я понимаю, вас задержали в Вашингтоне на конференции по вопросам путей сообщения?

— Да, вместе с Карлом Ломеном из Нома. Но Ломен — настоящий мужчина! У него сорок тысяч оленей на полуострове Сюард, и им пришлось выслушать его. Мы, возможно, добьемся своего.

— Возможно, — в голосе капитана Райфла звучало сомнение. — Аляска ждет уже десять лет коренного переустройства. Я сомневаюсь, достигнете ли вы чего-нибудь. Когда политиканы из Айовы и Южного Техаса диктуют нам, что можно и что нужно нам за пятьдесят восьмой параллелью, так что толку в этом? Аляска может «прикрыть свою лавочку»!

— Нет, она этого не сделает! — сказал Алан Холт, и его лицо, освещенное луной, приняло суровое выражение. — Они и так уже постарались, и много наших домов опустело. В девятьсот десятом году нас было тридцать шесть тысяч белых на территории Аляски; с того времени вашингтонские политиканы заставили бежать девять тысяч — четверть населения. Но оставшиеся хорошо закалены. Мы не сдадимся, капитан. Многие из нас — уроженцы Аляски, и мы не боимся борьбы.

— Вы хотите сказать…

— Что мы добьемся удовлетворения наших справедливых требований в течение ближайших пяти лет. И в каждый из последующих пяти лет мы будем ежегодно отправлять в Штаты по миллиону оленьих туш. А через двадцать лет будем отправлять по пяти миллионов. Приятная перспектива для мясных королей, а? Но зато это на пользу, кажется мне, тем ста миллионам американцев, которые собираются превратить свои пастбища в поля, изрезанные оросительными каналами.