У порога великой тайны - [24]
С Майером нелегко было сдружиться, он редко с кем сходился близко. Многих отпугивала необычность его суждений.
В университете Роберт вступил в студенческий кружок «Вестфалия» — обычный студенческий кружок, где произносились горячие речи о свободе личности, где пили пиво и вели споры о мироздании. Но власти боялись и тени свободомыслия — участников кружка, на всякий случай, усадили в тюрьму. Майер применил единственно доступный в тюремной камере способ борьбы с произволом: отказался принимать пищу. На пятый день врач предупредил тюремное начальство, что студенту угрожает голодная смерть. Майера выпустили, отдав под домашний арест, а затем выгнали вон из университета…
Тюбингенские профессора едва ли сердечнее полицейских. Майер еще натерпится от них. Они даже мертвого не оставят его в покое, когда полиция уже и думать о нем забудет…
Майер уехал доучиваться в Мюнхен, но тамошний университет ему не понравился, и он перебрался в Вену, где и закончил курс медицины. Экзамены он сдавал все же в Тюбингене, куда ему разрешили вернуться в начале 1838 года. Чтобы получить врачебный диплом, надо было еще защитить диссертацию.
И вот Майер — дипломированный врач. Но не хочет он быть жалким докторишкой у себя на родине, где столько конкурентов, где надо изворачиваться, прикидываться всезнающим, благомыслящим, чтобы к тебе шли обыватели. Чего же он хочет, этот Роберт, столь не похожий на других? Попасть на Яву — вот, оказывается, чего он хочет!
Родители негодуют. Отец — потому, что не терпит легкомыслия, мать — потому, что боится кораблекрушений и тропической лихорадки (откуда ей знать, что климат на Яве благодатный?).
Роберт настоял на своем; он отправился в Гаагу и, сдав экзамен, нанялся судовым врачом на «Яву», которая снаряжалась в Индонезию. Но отплытие, по причине какой-то неисправности на судне, задержалось на полгода. Майер провел эти месяцы в Париже, совершенствуясь в хирургии. Он подружился в Париже со своим земляком математиком Бауром. У обоих было мало денег, и они сняли комнату на двоих. Долгие вечера проходили в спорах. Баура ставили в тупик смелые суждения Майера, расходившиеся с понятиями математика, привыкшего к строгой логике.
В начале 1840 года «Ява» вышла в море. Капитан судна принял молодого доктора с едва скрытым пренебрежением и в пути не удостаивал даже взгляда. Офицеры настроились на такой же лад: можно ли принимать всерьез юнца, который не умеет еще ходить по палубе. Да и не нужен он пока никому как врач: все здоровы. За общим столом в кают-компании доктора беззастенчиво обносят. Майер аккуратно отмечает в своем дневнике те дни, когда он уходит от стола сытым. Их очень немного, таких дней. Свежее мясо бывает весьма редко, эти скупердяи забили трюм бочками с дешевой солониной, а живности на борту — всего четыре свиньи.
Хорошо, что Майер запасся книгами. Они да море, ежечасно меняющее свой лик, заставляют забыть и о пустоватом желудке и о хамстве капитана.
Иногда ему удается поговорить со старым штурманом, который знает много удивительных вещей. Но и тот, выпив лишний стаканчик, любит подшутить над новичком.
Темным звездным вечером Майер, стоя на палубе у поручней, любуется свечением моря. Молочно-белое ровное сияние разлито по всему океану, а кое-где вдруг возникают красноватые и фиолетовые огни.
— Эй, доктор, — с ворчливым благодушием окликает Майера штурман, — все любуетесь морскими фонарями? А знаете, откуда они? Где вам знать? Это черти освещают дорогу морскому царю! Да, да, я-то уж знаю, я раз сам видел, как он скакал на своей колеснице!..
Майер озадаченно молчит, прикидывая, сколько надо выпить крепчайшего голландского джина, чтобы увидеть такое зрелище.
А штурман, как это бывает с пьяными, уже заговорил совсем о другом…
Через сто дней после выхода из Роттердама «Ява» бросила якорь на рейде в Батавии. Майер разглядывал лежавший перед ним остров. Он был лучше, прекраснее сказочного, этот остров, прекраснее той Явы, которая грезилась еще хейлброннскому гимназисту, сыну аптекаря.
Майер намеревался, пока судно грузится, объездить всю Яву, побывать и на соседней Суматре. Внезапно занемог один матрос. Майер отворил больному кровь.
Но что это? Он ведь вскрыл матросу, как и полагается, вену. А в чашечку, подставленную доктором, вытекает алая, светлая, а не темная кровь. Не задел ли он случайно артерию? Нет, тогда кровь ударила бы фонтанчиком. Медленно, в раздумье, забинтовывает он предплечье, еще раз проверяет пульс у больного и уходит.
Через день — еще один больной матрос: залихорадило. Потом еще двое. Опять кровопускания, и каждый раз из вены вытекает алая кровь. Что за наваждение! Можно подумать, что артерии и вены поменялись местами.
Майер съезжает на берег и первым делом отыскивает голландского врача, который много лет живет на Яве. Волнуясь, сбивчиво, Майер делится своими ошеломляющими наблюдениями. Быть может, он ошибся? Быть может, в здешнем климате глаз непривычного человека путает оттенки цвета?
— Нет, вы не ошиблись, — спокойно и немного иронически говорит голландец. — Это именно так. Под тропиками венозная кровь у всех нас светлеет.
