У пана лесничего на шляпе кисточка - [25]

— Ну как? — обращаюсь я к нему. — Ты почему изменил мне? Рассердился на меня, что ли? Или стыдно за меня стало?

— Какое стыдно! Просто нервы не выдержали. Целыми днями только и пишешь. Еще про меня какую глупость напишешь! А зачем это мне? Я люблю веселую жизнь, а с тобой тоска смертная. Терпеть не могу писателей. Целыми днями знай молчат, слова из них не вытянешь, а уж потом как пойдут болтать, рта раскрыть никому не дадут.

— Пожалуй, ты прав. Но я-то думал, мы с тобой понимаем друг друга.

— Что думаешь ты, не обязательно думать мне. Про воробьев ты все равно ничего толкового не напишешь. Не смыслишь ты в птицах. Люди только о себе думают. Ступай пройдись как-нибудь и погляди, сколько деревьев они повыкорчевали. А посадили сколько? Сам-то ты сколько посадил, скажи? Дружил я тут с зарянкой и крапивником, но улетели они, перекочевали куда-то, а вот куда — не знаю, теперь и навестить их нельзя. И снегиря уже редко-редко здесь вижу, а соловья в этом году, пожалуй, совсем не слыхал. Ведь тут мало-помалу ни одного подходящего дерева не останется, уже и сейчас некоторым птицам негде гнездо свить, отдохнуть негде. Всюду разводите только виноградники, а я иной раз понапрасну ищу речушку или какой родничок — бывает, даже негде воды напиться́. Хоть раз в жизни ты по-настоящему томился от жажды? А тебе бы надо знать, что это такое! Только соберусь склюнуть с лозы виноградинку, а уж кто-то сразу орать: «Кыш, воришка, кыш!» А то еще духовое или охотничье ружье схватит: глядите, какое у меня ружье и какой я ловкий стрелок. Знаю я таких ловкачей! А иной еще форму наденет и вот нос задирает: я, мол, лесовик, зверолов! Лесовик, зверолов? Ну-ка, дружище, скажи, что ты для леса или для зверя сделал? А сколько всяких браконьеров и стрелков! Они только стрелять и умеют! Да ты-то знаешь небось, ходишь с ними на охоту, трубишь им в рожок, чтобы охота выглядела краше, а стрельба звучала торжественней. А еще называешь себя писателем! О чем же ты пишешь? Раз ты писатель, так напиши что-нибудь путное. Напиши о том, о чем я тебе говорю.

— Напишу. А хочешь, и о тебе напишу. Как тебя теперь зовут?

— Брось глупости! Разве дело в имени? Всегда, когда меняю хозяина, меняю и имя. А нашелся бы хороший хозяин, так и имя не пришлось бы менять. Но дело не только во мне. Есть и другие птицы. Вот и профессор Ше́бо, ты же знаешь его, тоже просит тебя о птицах чего-нибудь написать. Да только чтоб не было, говорит, чересчур заумно, а то никто не станет читать. Есть и такая опасность. Пускай смешно будет. Вспомни меня или Шебо — сразу дело пойдет. Шебо умный воробей и не дурак посмеяться. Не забудь про него.

— Не забуду.

— Послушай! А может, написать тебе книжку для детей?

— Для детей? Думаешь, эта книжка может быть для детей?

— А почему нет? Для маленьких и больших. Для тех, кто уже умеет читать. Только смотри, не подведи! Дети любят веселые книжки.

— Постараюсь! Может, и напишу такую веселую.

— Поглядим. Интересно, какая книжка у тебя получится.

— А я уже пишу ее.

— Правда? Так поторопись, дружище. И впрямь интересно, какая книжка получится.

ШЕБО

В нашей деревне было много воробьев, и почти каждый второй прозывался Мора́вчик. И это, конечно, потому, что много людей тоже так прозывалось. Но встречались у нас и другие, чужие имена: Ви́тек, Шу́михруст, Чи́либулк, Ма́чай, Зе́манович, Шебо.

Шебо был самый прославленный воробей, какого я когда-либо знал. Родом он был откуда-то с запада, кажется из Загорья, но долго задерживаться на одном месте не любил и потому изрядно полетал по свету. И часто этим бахвалился, особенно если на него нападала охота поучить кого-нибудь уму-разуму.

Понятия не имею, как он попал к нам. Только заявился в один прекрасный день и сразу почувствовал себя дома. Сразу стал распоряжаться всем, всех одергивать, наставлять. И, считай, все воробьи всегда его внимательно слушали и охотно исполняли все его приказания. Молодые воробьи восхищались им и видели в нем достойный пример для подражания. Но старшие относились к нему с некоторой осторожностью. Особенно Мачай, Земанович и Чилибулк. Нельзя, конечно, сказать, что они враждовали с ним. У Шебо среди воробьев врагов не было. Они обычно выслушивали его, а потом над ним посмеивались. А приказывал что-нибудь, приказание его исполняли, но обыкновенно только шутки ради.

Шебо был воробушек хоть куда. Кто не знает толку в птицах, запросто мог бы спутать его с большим серым дроздом-дерябой. Хотя кто ж не знает воробья? Воробья каждый знает. А кто не знает, тот и дрозда не признает, тем паче дрозда-дерябу. Но, как я уже сказал, Шебо был внушительным воробьем. А проказник — слов нету! Невозможный проказник! Разных шалостей водилось за ним — и не счесть! Затеется, бывало, какая перебранка, Шебо надуется, минуту-другую слушает внимательно, а как решит, что пора кончать вздорить, тотчас вмешивается:

— Ну чего! Ну чего!

Иной мог бы подумать, что профессор и сказать ничего дельного не умеет. Однако он и раскричаться был мастер, да еще как! А иногда нарочно обронит слово и помолчит, чтобы всем было ясно, что каждое его слово — на вес золота: