У ног лежачих женщин - [2]

— Помою, — успокаиваясь соками земли, ответил Шпрехт. — У меня от стирки вода в тазу осталась, мыльная, хорошая.

— Целую машину сегодня перекрутил, — вздохнул Панин. — Валик стал барахлить. Заедает материю. Приходится раскручивать назад.

— Вы ленивые, — говорит Сорока. — Я этих машин не признаю. Никакой буль-буль ничего не сделает, пока на доске не потрешь руками, как следует. И обязательное кипячение. Обязательное!

— Вы, Сорока, здоровый человек, потому что не выработались, разве нас можно сравнивать? Шпрехт всю жизнь на подземных работах, я на поверхности, вы один среди нас ля-ля…

— Захотел бы, вас бы давно не было, — беззлобно отвечает Сорока. — Мы вам рисовали линию, направление… Нормально же жили!

— Спортсмены первые стали бежать, — сказал Шпрехт. — Потому что увидели, как люди живут, где Сороки не рисуют линии.

— Вот именно! — закричал Панин. — Это вам из горной выработки голос. Не с поверхности!

— У тебя детский крем есть? — поверх темы обратился Сорока к Шпрехту. — Ты запасливый.

— А что, у вас нет?

— Не скажу нет, но к тому идет. Махнемся на персоль?

— Я махнусь, — встрял Панин.

— Махайтесь, — сразу успокоился Шпрехт. У него было сто с лишним тюбиков детского крема. Была и персоль в подобном же количестве. У Шпрехта было все, но он не любил меняться и не любил, когда у него просили. Чего это ради отдавать или меняться? Недавно закопал в огороде три килограмма старых дрожжей. Тесто от них не просто не поднималось, оно кисло растекалось по столу и его нельзя было собрать ни в какую форму. И то сказать? Сколько им было лет? Лет пятнадцать, не меньше. Из Москвы привез, из Елисеевского магазина, вернее, с его крыльца. Выбросили тогда к празднику, ну он и покрутился, раз пять подходил к мороженщице. Той женщине, видимо, дали заработать.

После этого он, конечно, подкупал свежие, а эти, елисеевские, пришла пора зарыть. Иногда надо открывать обе створки буфета, там у стеночки можно многое найти, чтоб закопать. Но он это не любит. Это уже крайний случай, когда начинает вонять или покрывается мохом. Шпрехт даже не заметил, что, отдавшись мыслям, остался один, что в одиночестве стоит и мнет землю. А они тут же и появились с вытянутыми вперед руками. У Панина тюбик крема, у Сороки пачечка персоли.

Вырвали друг у друга.

— Ему сто лет, — сказал Сорока, тиская тюбик, — твоему крему.

— А у вас не персоль, а камень, — ответил Панин. — Неизвестно, есть ли в ней сила?

— Сын письмо прислал, — сказал Шпрехт. — Отдыхать едут в Прибалтику.

— Это опасно, — отвечает Сорока. — Там все и начнется, если не выпрямят линию. У них давно голова на Америку повернута.

— Бог их благослови, — говорит Панин.

— Вы не правы, — вмешивается Шпрехт, — мы им всего настроили, а теперь отдай?

— А их спросили? Их спросили? — как всегда, кричит Панин.

— Тоже мне! — смеется Сорока. — Этих спроси, потом чукчей, потом… как их… басмачей, до евреев дойдем… И всех будем спрашивать. Не хотите ли, мы вам построим завод или стадион?

— Каждый народ имеет свой собственный кусок земли. Ему его дал Бог, — не унимается Панин. — Пусть сам и строит.

— У евреев земли нету, оттяпали у арабов с нашей помощью, — смеется Шпрехт.

— Ты тут Бога приплел, — строго сказал Сорока Панину, — вот это самое плохое, что ты мне мог сказать. Ты меня, Паня, напрасно хочешь унизить. Я, Паня, не унижусь, потому что авторитета Бога у меня нет. Вернее, я сказал неправильно. Формулирую точно: не авторитета нет, а Бога нет. И ничего он никому не дал. Землю человек отвоевал у птеродактилей и мамонтов. Потом побился друг с другом и уже тогда укоренился окончательно.

— Значит, вы признаете, пусть без Бога, закрепление за народом определенной земли? Зачем же мы захватили их Прибалтику?

— А передел земли никогда не кончается. Это движущая сила истории, Паня, борьба за территории. Во всем мире так…

— Что — да, то — да, — вздыхает Шпрехт. — Я думаю, придет время и немцы пойдут опять. Они ж в хороших условиях размножаются, им каждому по комнате дай и еще место для машины. А сколько там этой ФРГ? Они захватят демократов, а Польша сама им ворота отчинит. И все пойдет по новой. Яволь, геноссе!

— Ты-то будешь рад, — сказал Сорока. — Ты их язык не забываешь…

— Я способный к языкам, — смеется Шпрехт. — Когда колхозы создавали в Марийской автономной, я быстро стал понимать. И в Грузии когда жил. А немецкий легкий… Машиненгеверен… Это пулемет… Ди зонненшайн… Это значит солнце… Фатер… ж Мутер… Ложится на язык…

— На поганый твой язык, — отвечает Сорока. — А мне вот гордо лялякать по-ихнему.

— Вы, Сорока, не были в оккупации, — кричит Панин, — вы, Сорока, драпанули за Урал…

— А ты что, на передовой был? — Сорока не обижается. — Ну драпанул… — Он объяснял им в свое время: нету у меня храбрости, такая моя природа. Но в тылу я работал по двадцать часов. Конечно, можно это повторить, но Сороке неохота. Ему вообще неохота спорить, ругаться. Он за свою жизнь столько этого имел! А эти беспартийные Панин и Шпрехт от слов не освободились, они в них еще пенятся, шипят. Конечно, и время пришло, что у всех языки развязались. Можно позвонить Миняеву в органы, он хоть там и никто, но напугать этих старых пердунов может. У всех ведь дети… Намекнуть, что может прекратиться их рост по службе, если отец язык мылом не вымоет. Надо, надо будет подговорить Миняева. Поставить ему стакан самогона и устроить тут цирки и баню.