У ночи тысяча глаз - [41]

— Ты помнишь ту пачку любовных писем, которые я писал твоей матери, когда ухаживал за ней? Да нет, не помнишь.

— Ты мне о них что-то говорил. Когда она училась в школе в Швейцарии. А после замужества она хранила эти письма, перевязанные ленточкой. Значит, после ее смерти ты тоже их берег…

— Я не представлял, где они. Уж столько лет прошло. Мы… заговорили о ней, не знаю уж, как это вышло. Он сказал мне, что письма в нашем сейфе в Банке национальной безопасности. Положил я их туда семнадцать лет назад. Перевязаны они синей ленточкой, их сорок восемь штук. Она пробыла в Швейцарии почти год, а я писал регулярно раз в неделю… надо будет пойти посмотреть… — На мгновение я заткнула уши руками. За рулем сидел он, так что машина шла прямо. — Ожерелье из бриллиантов и рубинов, которое я ей подарил, тоже там. Теперь-то я вспоминаю. Десять бриллиантов, сказал он, но всего девять рубинов. Один рубин потерялся, и мы так его и не заменили… надо будет сходить туда, — снова повторил он.

«Для чего? — подумала я. — Ленточка будет синяя. Писем окажется сорок восемь. Одного рубина не будет хватать».

— Ты знаешь номер нашего сейфа?

Мне показалось, он хочет, чтобы я напомнила его, но я не знала и ответила:

— Нет, а ты?

— Тоже не знаю, — рассмеялся он и добавил: — Он говорит — 1805.

Утром я позвонила хранителю сейфов в банке.

— Вас беспокоит Джин Рид. Будьте добры, вы не напомните мне номер нашего сейфа.

— Простите, мисс Рид, — засуетился на другом конце провода хранитель, — прежде чем выдать вам эту информацию, я обязан в целях идентификации позвонить по указанному здесь адресу.

Мне пришлось подождать, и он таки позвонил, хотя и не сразу.

— Всего лишь мера предосторожности, — извиняясь, произнес он. — Номер, о котором вы меня спрашивали, 1805, один-восемь-ноль-пять.

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто щегольское желтовато-коричневое пальто. Наверх я больше уже никогда не понималась и никогда его ни о чем не спрашивала. Он уже мне больше ничего не рассказывал. Я была рада, что он ничего не рассказывает…

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто сшитое по последнему писку моды пальто зеленого цвета…

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто элегантное черное пальто… Так сидела я много раз. Столько, что уже и счет потеряла. Перед одним и тем же домом, перед одним и тем же подъездом. У меня перед глазами две сужающиеся линии сходились и терялись вдали. Дома, стоявшие по обеим сторонами улицы, становились все ниже и ниже, пока, казалось, совсем не зарывались в землю. Все представало в каком-то темном свете, словно подули пылью от древесного угля, а потом втерли ее во все предметы.

Над головой — звезды, они, казалось, сжимаются и расширяются, точно необыкновенные живые поры в небе. Они стали частью моего состояния. Они стали его олицетворением.

А внизу на улице — я, одна в машине, сижу совершенно неподвижно. Порой сидела не шевелясь по нескольку минут кряду. Иногда наблюдая, как дымок моей сигареты перетекает через верхний угол ветрового стекла и уплывает в темноту с другой его стороны. А один раз, по-моему, я повернула запястье и посмотрела на часы, поднеся их поближе к приборной доске, что они показывали, сейчас не помню. Пожалуй, и тогда не осмыслила этого. Просто посмотрела на часы в силу привычки.

Если не считать такой мелочи, я вообще не шевелилась. Сидела, дожидаясь отца, совершенно неподвижно.

И вдруг увидела его в подъезде, и он, наверное, простоял там с минуту или две, прежде чем я его заметила. Он не просто задержался на мгновение, а стоял совершенно неподвижно. Очертания его фигуры стали нечеткими, размытыми, как будто если долго стоять на одном месте в стихии, называемой ночью, она начинает подтачивать вас по краям и поглощать.

Я толкнула дверцу машины, чтобы ему не пришлось открывать ее самому. Он, похоже, даже не заметил мой жест, а если и заметил, так вроде как не понял, для чего я так поступила. Ко мне не приблизился.

Наконец отец сделал на ощупь один шаг. Причем не в ту сторону — если бы он туда последовал, ко мне бы не попал.

— Папа, — позвала я, — иди сюда. Здесь я.

На мгновение мне даже показалось, что у него что-то с глазами. То ли там было слишком темно и он никак не мог адаптироваться к уличному освещению, то ли…

Затем он неуверенно повернулся и направился ко мне. Я увидела, что глаза тут совершенно ни при чем. Что-то случилось с его лицом. Со всем его лицом. Казалось, будто минуту назад прямо перед ним прогремел взрыв и оно еще не пришло в норму после сотрясения и ошеломляющего опустошения, которым подверглось. А может, отблеск взрыва все еще играл на его лице, поскольку в нем была какая-то фосфоресцирующая бледность, наподобие отбрасываемого зеркалом и отражаемого водой света.

Он не сумел попасть в дверной проем. Я видела, как его пальцы, вытанцовывая, ощупывали верхнюю раму и ничего не находили, хотя проем зиял прямо перед ним.

— Тебе плохо, ты заболел, — заволновалась я. — Что случилось?

— Помоги мне влезть в машину, — попросил он.

Я кое-как втащила его, и он тяжело опустился на сиденье рядом со мной. Машина даже слегка покачнулась.