У ночи длинная тень - [35]

- Мама! – сказал он, и сетка с апельсинами перепорхнула в другую руку, и сам он как вспорхнул: вот стоял он, вот – его уже нет, уже они оба в палате.

- Витюша… - слабо донеслось оттуда.

В тот день Жанка, оставшись одна в коридоре, была растрогана чем-то. Чем же? При чем тут апельсины! Может тем, что увидала чужую радость и счастье встречи? Как они любят друг друга, мать и сын! И сама она вроде бы причастна к их свету, к их счастью, ведь Витя и ее всегда замечает, явно льнет к ней.

А сегодня – уже совсем не то, сегодня Жанне грустно. Лидия Семеновна рядом на койке покряхтывает, меняет позу. Она хоть и не очень старая, но грузная, у нее такое изможденное серое лицо. От нее веет одеколоном и зубной пастой, она «держится», но ни бодрости, ни аппетита нет; видно, дела ее плохи. А Жанне опять видится ее Витя, его легкий шаг, повадка шагать бегом и чуть косо, как парус – под углом к воде – летящей яхты. Нет, на Лидию Семеновну он ничуточки не похож, ну вот нисколечко! Может, в отца?.. Она встрепенулась: да вот он, входит в палату. Быстро подсел на койку у матери, кивнул Жанке. Потом Жанна вышла в коридор, чтоб не мешать. Чтобы он на обратном пути опять постоял с ней в коридоре, где им тоже никто не помешает. Но он проскользнул на этот раз мимо, лишь поспешно рукой махнул. Напрасно она ждала. Она уныло вернулась в палату, встала у окна. Посмотреть хоть, как он уходит. Во дворе ждала кого-то девушка: невысокая, в длинном пальто с капюшоном. Поглядывала то на окна, то на подъезд. Вот она заулыбалась, двинулась вперед. К ней вприпрыжку летел паренек в дубленке, Витя. Подскочил, как бережно поправил он ее капюшон, обнял, наклонился к ее лицу… Сейчас поцелуются… «Да что он в ней нашел? – подумала Жанка. – Нескладеха какая-то. Ни кожи, ни рожи, репа в капюшоне! Мымра, и все!»

Она в сердцах прихлопнула муху на подоконнике и отошла от окна. Почувствовала вдруг такую ломоту в затылке, что слезы навернулись на глаза. «Тихо!» - приказала себе и вышла в коридор.

Кто-то во врачебном халате бойко шел по коридору. Чтоб успокоиться, она стала его разглядывать. Мужчина, невысокий, полнеющий, живой мужичок с розовым бодрым лицом. Остановился рядом с Жанкой, спросил дружески:

- Что, голова болит? Подожди, сейчас таблетку принесу. Ты из третьей палаты?

- Ага.

- А зовут как?

- Жанна.

- Правда? Красивое имя. А я смотрю: девушка такая красивая, а лицо бледное, значит голова болит.

Жанка досадливо дернула плечом. Почувствовала, что вот-вот расплачется. «Спокойно. Я же ведь красивая. Ишь, как этот на меня уставился, так и ест глазами. Очень даже красивая. А та мымра в капюшоне, ну и пусть. Она ему надоест скоро…» - Чуть полегчало. – «Спокойно! Вот назло всем им заморочу этому голову». Она состроила очаровательную улыбку, и нацелила на медика «киношный» взгляд исподлобья.

Тот обрадовано заулыбался.

- Ну что ж, милости прошу в гости, моя койка слева, - сказала она и, покачивая бедрами, направилась к палате. «Кто он, лаборант или санитар? А может, врач?»

Лидии Семеновны не оказалось, ее перевели в бокс. Значит, и Витя сюда больше не придет. Нескольких больных уже выписали, но койки пустовали недолго. Появились новые люди со своими пакетами и разговорами…

Жанка легла в постель и отвернулась к стене. Паршиво было на душе. Все ее раздражало: белые тумбочки впритык, муторные стены, болтовня больных женщин. Натянула одеяло на голову. Тумбочки и стены исчезли, но голоса остались – въедливыми осами так и лезли в уши. Она рывком вытянула из-под головы подушку и нахлобучила ее сверх одеяла. Но бабья болтовня стала от этого еще слышнее. Дробный украинский говор перекрывал остальные.

- Я, девки, тогда, значит, лимитчицей была. Ну, семнадцати нет, после школы мне все хи-хи да ха-ха. Симпатичная была страсть, а сама-то рослая, а как волосы распущу да глаза намажу, так все парни мои. Ну, баловалась, бывало, с ребятами, как и все девчата наши, ну да никого не любила. И вот раз, значит, идем мы с девками в театр. И вдруг вижу! Ой, девки, как глянула я на него!.. Ну, сидим мы с девчатами в буфете, антракт, а народу жуть, все столики забиты. Он подходит, значит, лет тридцати так, видный такой! Высокий, одетый импортно, причесочка от лучшего мастера, сам такой чернявенький, а глазищи синие, как иллюминация горят, и все на меня одну зыркает. «Девочки, возьмите в свою компанию». Ну, девчонки захихикали, подвинулись, а он возле меня стоит и на край моего стула присаживается, а я сижу, и что на меня нашло, не знаю, никогда со мной такого не бывало, а я… Вот так и познакомились. Сперва ко мне в общагу ходил. Ох и любила ж я его, девки! Прямо помутнение какое-то… Потом я у него и жить стала. Квартирка однокомнатная, паркет, шкаф гардеробный, значит. Костюмов у него, девки, рубашек – прорва! Любил одеться, черт глазастый. Ну, значит, кормила я его, одевала, деньги он у меня брал, «карманные» называл их. Не работал, не. Ну не хотел. Мож, спекулировал чем. А я вкалывала в две смены, дуреха, выкладывалась для него, за рублем гналась, значит. А он днем, пока я на работе, где-то шлялся, вечером приходил, это я уж потом узнала. Отпуск мы проводили на Украине, у родни моей, сказывался моим мужем. А квартиру свою на это время сдавал за шестьдесят рублей. Вот так-то. Сволочь он был, а я, дура, любила его. Старалась. Потом узнала: он, гад, всю свою жизнь вот так на бабах ехал. И до меня у него были девчоночки глупые, и после. Чуял, гад, кто деньгу зашибает, нюх у него был волчий. Жениться, конечно, не собирался.