У ночи длинная тень - [23]

Издали не разберешь. Газета снова катится короткими перебежками…

- Толик, газета! – тонко восклицает Лариса.

Толик не слышит, мерно посапывает. Лариса расстилает по траве на солнце белье.

Оскар глядит на ее наклоненную фигуру. Она хорошо загорела, почти бронзовая. Когда она нагибается, видна на коже белая полоска возле ягодиц, незагорелое место, которое обычно закрывает трусы.

Он вдруг ловит себя на мысли, глупой и дикой, что жаль он не солдат и сейчас не война. Вот тогда бы… Тогда бы он, прямо из боя, потный, закопченный, вдруг встретил бы Ларису… был бы куда смелее… Какие-то картины стали возникать в его воображении… Тьфу, черт! Сон, просто вздремнул на солнце, башку напекло. Бред!

Он шумно вздохнул и забормотал что-то.

- Что, армию вспомнил?- прозвучал Ларисин голос.

Распрямившись, она стояла и глядела на него. И весело усмехалась. И счищала ладошкой с бедра присохшие песчинки.

- Да нет, я так, - смутился Оскар.

«Что она, мой сон подсмотрела, что ли? – подивился он. – Телепатия!»

- А вообще, да… Старшина наш Бондаренко припомнился.

- Понятно, - она опустилась рядом на песок, повязала капюшончиком на голове косынку. Потом разлеглась, щекой в ладонь, вытянула длинные ноги.

- Значит, не привезли, Осик?

«О чем она? Кого не привезли?.. Тьфу, она все о хлебе».

От ее близости – опять его охватил волшебный, чуть химический запах ее духов. И он ответил невпопад, не то, что хотел:

- Да нет, вроде…Я могу сплавать опять, узнать.

- Ты лучше за молоком слетай! А, лапонька? – тут же сказала она. – О, Господи! – она вздохнула. – Что ни день, то новая проблема. То того нет, то этого… Ну, пойдем, окунемся, а то тебя солнечный удар хватит. То-олик! – крикнула она в сторону ив. – Купа-аться!

- Если меня удар хватит, то я за молоком не слетаю, - проворчал Оскар. Но юмор его не дошел до Ларисы.

- Понимаешь, мальчишки без молока сидят, черт знает что! У нас в Глинках, как на зло, ни одной коровы… Вся надежда на Редькино.

- Знаю, - кивнул Оскар. По пояс в воде он стоял и поплескивал себе на плечи, медля окунуться после зноя. – Вы у кого там берете?

- Да у Козла. Так его все зовут. Второй дом Козловых, справа.

- Что ж, могу и слетать, - повторил он и нырнул.

- Ой лапонька, сейчас, только бидон сполосну… - крикнула в ответ Лариса. И удивленно завертела головой в разные стороны: «лапоньки» нигде не было видно. Река была пуста. Мухин дельфинным ходом шел под водой и не спешил выныривать – хватит! Он хотел вдоволь накупаться, он жаждал свободы перед тем, как идти выполнять свой обычный оброк для Ларисы!

… Мухин бойко шагал по заливному лугу, в руке его побренькивал да позванивал пустой бидон.

Трава около берега была только что скошена. Пахло плотным, как борщ, запахом созревших трав и молодого сена. Мухин взбежал на взгорок – весь в колкой щетине стерни, как стриженый затылок допризывника. Оттуда открывалось поле, где травы были еще не скошены, и качались пучки самых разнообразных цветов: зонтики, корзинки, кружева разных ромашек и хвощей, а вокруг телеграфных столбов – розовые струистые лианы иван-чая.

Столбы через поле шагали вдаль стометровыми шагами. И каждый столб, окруженный иван-чаем, напоминал ногу в ботфорте. Или в болотном сапоге, только коротком. Над столбами гудело, когда Мухин проходил мимо них. Провод где-то провис, а в одном месте столб покосился, вероятно от грозы; но столб не падал, опущенным проводом упираясь в землю, как споткнувшийся человек – рукой.

Вдали в травах на холме стояла корова. Она стояла в солнечном нимбе, словно обведенная по контуру кисточкой сияющего белого цвета. От этого она казалась чудовищной и фантастической. Голова была опущена в траву, а громоздкое ее тело – когда Мухин подошел ближе – напоминало палатку, изнутри распяленную на кольях.

Мухин шел по горячей тропке между овсами. Его обдавало жаром хлебов. Вдали синела опушка, там шумел прохладный, как море, лес. Так думалось о лесе издали. Оттуда налетел ветер…

Березовый листок прилип Мухину к руке, как билет на вход в лесную прохладу.

Сразу за опушкой, в наилучшем сосновом месте, начинался дачный поселок, который потом постепенно переходил в пыльную, паршивую, обыкновенную деревеньку Редькино.

Около опушки, слева, вился жгутик ручейка, впадающего ниже в реку. Когда-то здесь было большое русло, ныне оно затравенело, по местам образовались глиняные оползни, крутые и желтые, как срезанные гигантской стамеской. В них чернели дыры ласточкиных гнезд.

Ласточки вились и хлопотали над обрывом, и вдруг то одна, то другая пропадала в дыре, как шар в лузе. Одна из них, подхваченная ветром, взлетела высоко, потом снова упала, и заметалась. Своим мельканьем она штриховала небо над Мухиным. Он остановился и долго глядел на нее. Судорожная, полоумная. «А что, - подумал он, - раз не только люди, но и животные бывают с различной психикой (вспомнилось, как бабушка рассуждала о «разном интеллекте» ее и соседского котов), то и среди птиц могут быть свои ненормальные и несчастные. Недаром говорят: белая ворона. Нормальными бывают только инженеры».

Мухин вошел в лес. Вот и поселок дачный, с одинаковыми какими-то фанерными домиками, крашенными под более дорогой материал. Цветники, кусты смородины, ветвистые вишни и сливы и столики под ними, гамаки, душевые кабинки. Вроде как бы западные виллы, только усеченные и адаптированные, советский вариант, пародия. Мухин шел по узкой прямой улочке, посыпанной серым песком, как будто двигался в трубе. С обеих сторон были дачные домики, убийственно однотипные, участки лепились друг к другу как соты, с фанерными уборными, крашеными в голубой цвет, одну уборную от другой отделял только забор. Соседи вполне могли бы, сидя в них, обсуждать последние известия. Был полдень. Из уборных, из кухонек в садиках, с крылечек веранд появлялись плотные дамы. В гамаках покачивались девицы в коротких сарафанчиках, бабушки в легких льняных платьях, мужчины с газетами в руках. На велосипедах между клумбами катались малыши, похожие на Ларисиных Сашка и Сережку. Молодые женщины, издали напоминавшие ему Ларису, занимались хозяйством. «Я совсем уже, зациклился на ней, везде ее вижу», с ужасом подумал он, «всюду она мерещится, и ее чада». Он снова кинул взгляд за забор. «Уж не рехнулся ли я? Башку, наверно, напекло».