У незримой границы - [106]

Эта сцена вызвала в воображении Розниека совсем другую картину, чем-то похожую и в то же время абсолютно иную по смыслу. В ней также перед Леясстраутом стояла немощная старая женщина, злобная и агрессивная. Удалось ли ему тогда сдержать в узде свой естественный гнев?

Леясстраут, взволнованный неожиданной встречей, сел без приглашения на ближайший стул.

Розниек достал из портфеля старомодный семейный альбом и придвинул свой стул к стулу старушки.

- Товарищ Леясстраут, - сказал он, - посмотрим старые фотографии! Быть может, в этом альбоме найдется ключ к нашему ребусу. Альбом этот принадлежал обеим Упениеце. Нашли в Межсаргах.

Розниек стал перелистывать альбом.

- Бабушка Салинь, назовите, кого из этих людей вы знаете, - сказал он.

Старушка надела очки и стала внимательно рассматривать фотографии.

- Вот это - Каролина, еще в девушках, рядом с матерью.

Розниек перевернул страницу.

- Возможно, кого-нибудь из этих узнаете? - Он подал старушке групповой снимок с подписью внизу: «Рундальский дворец».

Мамаша Салинь долго приглядывалась, потом придвинула очки поближе к глазам.

- Да, многих тут я знавала, - сказала она. - Этот - Марцис Вецгайлис, на войне пропал. Это - Петерис Лапинь, после войны был бригадиром в нашем колхозе.

- Он и сейчас там работает? - раскрыв блокнот, спросил Розниек.

- Что вы! - замахала руками бабушка Салинь. - Лет, почитай, пять как помер. Стар он был и хворый. А вот и барыня наша, а с нею рядом - да это же он, ей-богу, Хлыщ! Ишь как к ней притулился!

- Хлыщ? - Розниек всмотрелся в снимок, а затем протянул его Леясстрауту. - Вы помните этого человека?

- Помнить-то помню, - подтвердил Леясстраут. - Но как он тут очутился? Он же вроде птицы перелетной - приедет, поживет, уедет. На людях показываться не любил. Хозяйка писала ему письма и чаще всего сама ездила в Ригу.

- Откуда вам известно о письмах?

- Я отвозил письма на почту. На конвертах было написано: «Господину Круминю. Рига, улица Марияс, тридцать девять, квартира двадцать семь», или наоборот: «Дом двадцать семь, квартира тридцать девять».

- Значит, говорите, господину Круминю, - повторил Розниек. - Улица Марияс, тридцать девять, квартира двадцать семь или дом двадцать семь, квартира тридцать девять.

Леясстраут удивленно обернулся к Розниеку, но ни о чем не стал спрашивать.

Следователь вновь вручил альбом бабушке Салинь.

- Посмотрите, пожалуйста, до конца, может, еще попадется этот Круминь или какая-нибудь знакомая личность.

Вскоре бабушка Салинь воскликнула:

- А вот, сынок, погляди-ка! Вот он самый и есть - Хлыщ с Каролиной на мотоцикле.

- У Круминя был мотоцикл? - спросил Розниек.

- Раза два приезжал на нем, - ответил Розниеку Леясстраут, - английской или немецкой марки. Хозяйка уезжала вместе с ним в Ригу и жила там по нескольку дней. Лишь тогда мы с Кате, бывало, могли вздохнуть свободно.

- Более никого не знаю, - заявила бабушка Салинь, возвращая альбом.

Розниек, пошарив в портфеле, достал металлическую чернильницу - индейца с конем у колодца.

- Отличная вещица! - восхитился Леясстраут. - Антикварная. Где приобрели?

Бабушка Салинь поправила съехавшие на нос очки и восторженно вскрикнула:

- Как живые!

Розниек, убедившись, что оба они видят этот предмет впервые, все же спросил на всякий случай:

- А раньше вы никогда этой штучки не видели?

- Нет, - согласно ответили оба. Розниек вынул бланк протокола, уселся поудобней за стол и начал писать.

Леясстраут задумчиво стоял посреди комнаты.

- Я понимаю, - сказал он, глядя почему-то в потолок. - У вас есть свои служебные секреты, которые разглашению не подлежат. И тем не менее у меня к вам просьба. Мне не безразлична судьба Катрины, потому я хочу знать все до конца… Безусловно, когда это станет возможным… Если я смогу чем-либо быть полезен, всегда к вашим услугам, в любое время. Розниек продолжал писать.

- Сейчас мы проверяем новую версию. Обещаю, если дело прояснится, вы все узнаете. А за предложенную помощь - благодарю.

Леясстраут размашисто подписал протокол и придвинул листок мамаше Салинь, затем быстрым взглядом окинул комнату, словно желая убедиться, что ничего тут не забыл, и, прихрамывая, направился к двери.

Бабушка Салинь засеменила вслед за ним.

XXIX

До войны улица Марияс, была замощена булыжником. Магазинов и лавчонок на ней было великое множество - больших и малых, торговавших всякой всячиной.

Со звонким цокотом мчались пролетки легковых извозчиков, мелькали желтые спицы высоких тонких колес. Толстые кучера в черных кожаных фартуках чинно восседали на передках и время от времени, больше для порядка, охлестывали лошадей кнутом. Глаза лошадей сбоку были прикрыты шорами, дабы не глядели по сторонам и не пугались неуклюжих автомобилей и трамваев с открытыми площадками, со звоном и лязгом тащившихся по рижским улицам.

Босоногий мальчишка Арвид Кубулис носился по этим улицам в ораве таких же, как он, пострелят. Летом катался, примостясь на задней оси колясок, а зимой на коньках, зацепившись проволочным крюком за извозчичьи сани.

По этой самой улице Марияс шагал Кубулис в день Первомая сорок первого года, а в июне шел с комсомольским отрядом на фронт. За послевоенные годы преобразилась старая улица. Просторные витрины магазинов, вместительные автобусы и троллейбусы, юркие «Москвичи», «Жигули» и «Волги» нескончаемыми вереницами мчат в обоих направлениях по гладкому асфальту.