У нас все хорошо - [44]

— Я уж точно не более предвзят, чем ты, и разница лишь в том, что ты ни на секунду не включаешь свои мозги.

Слышно, что к дому подъезжает служебная машина отца, и поскольку теперь Ингрид уверена, что разговор надолго не затянется, она говорит первое, что приходит ей на ум:

— Это ты маме вешай на уши. Со мной такие штучки не пройдут.

На шее у Рихарда вздувается жила, и кровь приливает к больному зубу. Он поднимает на нее глаза, а Ингрид опускает, напротив, взгляд вниз, к намазанной медом булочке, словно пригибаясь под грозными словами отца:

— Это уже предел! Я не позволю разговаривать со мной в таком тоне! Я ожидаю от тебя, что ты подчинишься семейным устоям этого дома, в противном случае пеняй на себя и будь готова к последствиям! Это тебе ясно?

И только после этого — молчание. Похоже, что все обдумывают свое мнение. Альма тоже вроде бы ищет, что сказать. Но явно — без всякого успеха. Через несколько секунд, словно он лишь с запозданием полностью оценил масштаб наглости последнего замечания Ингрид, словно ее слова с особой тяжестью давят ему на мозг, Рихард ударяет ладонью по столу так, что подпрыгивают чашки.

— Хватит! Я не желаю больше быть для тебя тем, на ком ты срываешь свое дурное настроение. До тех пор, пока ты сидишь за моим столом, будь добра делать то, что я скажу. Понятно?

Ингрид смотрит на него, стиснув зубы. Еще немного, и она швырнет о стену цветочную вазу или встанет из-за стола и просто уйдет. На нее действует центробежная сила не меньшая, чем на цепную карусель в Пратере. Но еще года два, самое меньшее, Ингрид будет зависеть от своего отца, этого козыря у него не отнять, она знает, ей нельзя доводить дело до крайности.

Неужто же отец прав, а она нет? Разве он когда-нибудь любил так, как она? Этого она представить себе не может, хотя ей жалко мать.

— Понятно или нет?

— Да, — еле слышно говорит она, присмирев, но не потому, что боится, а ясно понимая, что ничего другого отец и не желает слышать и что ей не удастся пока подвигнуть его на другое мнение. Тем самым, она не видит никакой возможности быть одновременно честной и счастливой.

— Значит, я могу рассчитывать на то, что больше ты не будешь мне устраивать эти глупости?

Она считает, что все зависит от того, что понимать под глупостями, и кивает, разглядывая при этом оконное стекло и растущие за ним фруктовые деревья, на которые взбиралась в детстве. Отто тоже на них лазил. Хотела бы она знать, какие воспоминания рождаются в умах ее родителей, когда они смотрят в окно.

Глупости, глупости.

— Ну, это уже обнадеживает.

Рихард, распухший и красный (щеку со вчерашнего дня разнесло еще сильнее), но вместе с тем и успокоенный, что Ингрид молча смотрит в окно, как будто там что-то отвлекает ее.

— Это тебе же во благо.

Примирительно, возможно, в надежде, что он сумеет понять ее правильно:

— Я тоже так считаю.

И хотя нельзя с определенностью сказать, что имеет в виду Ингрид, этого ответа достаточно.

Рихард встает, бормочет что-то о переговорах до отупения и о достижении компромисса. Альма прижимается губами к его здоровой щеке, которую Рихард ей подставляет. Ингрид следует примеру матери. Доброе дело на сегодня сделано. Рихард берет шляпу и удостоверяется перед зеркалом, что шляпа сидит прямо. Он быстро выходит из дома, слегка постанывая, усталый уже с утра. Дверца машины захлопывается. Когда машина отъезжает, Альма говорит без гнева и укора:

— Ах, Ингрид, Ингрид.

Ингрид принимается убирать со стола грязную посуду.

— Думаю, после этого придут месячные.

И Альма, тоже совершенно спокойно, будто проявляет к месячным Ингрид определенный интерес:

— Пожалуй, мне стоит начать записывать твой цикл, любопытно, что из этого получится.

— Ну давай, теперь твоя очередь меня клевать.

— Я не клюю тебя. Меня беспокоят твои дела. Но и ты должна проявлять хоть минимум понимания по отношению к родителям.

Ингрид составляет посуду в мойку и мысленно обещает Богу, что исправится, если только придут месячные, и сходит тогда снова исповедаться: я ведь и не молюсь больше, а только ругаюсь и богохульствую, нарушаю обет, данный Богу, я не чту своих родителей, упряма, грешу непослушанием, строптивостью, убиваю их нецеломудрием своих мыслей и взглядов, и одно уже то, что я лгала, лицемерила, повторяла чужие ошибки, множила их, предавалась гордыне, злорадству, пустословию, гневу и нерадению. Но самый мой большой грех — прелюбодеяние.

А матери она говорит:

— Я проявляю к вам столько же понимания, сколько и вы ко мне. Так что мы квиты.

Полчаса спустя она прощается и отправляется в университет. Но вместо того, чтобы поехать на велосипеде к Хитцингскому мосту и оттуда дальше городской электричкой, она выруливает на дорогу через Лайнц и Фазангартенгассе в сторону Майдлинга. Как плохая девчонка, какая она и есть, она ни с кем не желает считаться, и чем больше она удаляется от родительского дома и все ближе подъезжает к складу Петера, тем слабее чувство подавленности, с нее слетает всякая печаль и уже приветливее кажется ей этот пасмурный день, эти улицы, почтовые машины, желтые от цветочной пыльцы сточные канавы, причесанные и принаряженные люди. Витрины, дома. Все кажется ей таким беззаботным, даже свистки, вызванные ее быстрой ездой. Я еду с такой скоростью, какая мне нравится. Мимо нее пролетают шеренги домов. Тут и там, где дома еще не восстановлены, сохранился запах ужаса того времени. А во всем прочем все так, будто здесь уже царит свободный мир, будто прошлое уже отпустило этот город. Вернее: будто эти места уже выплюнули свое недавнее прошлое.