У нас все хорошо - [39]

Уже полдень, когда красный «мерседес» снова въезжает в ворота. Машина останавливается перед гаражом в облаке пыли. Рабочие выходят, и Штайнвальд ворчит с откровенным упреком в голосе, что на первом строительном рынке желтых резиновых сапог не оказалось и они потеряли больше часа времени, что делает сапоги для него (Филиппа) неоправданно дорогими. Ни слова не проронив на сей счет, Филипп все же доволен этим первым доказательством их надежности. Он бы с удовольствием сделал себе фото с себя и своих помощников, оно получилось бы замечательным: Штайнвальд и Атаманов в их темно-серых сапогах по бокам, и он в своих желтых сапогах в центре смотрится как важная персона. Он стоит на снимке на шаг позади рабочих, широко расставив ноги, уперев руки в бока и выдвинув таз вперед, улыбается, но почти незаметно, и весь в целом смотрится как полный идиот, купающийся в счастье. Это представление нравится ему тем больше, чем дольше он смотрит на Штайнвальда и Атаманова. Один в своей приплюснутой, слишком маленькой шляпе, другой с восковым лицом и шевелюрой как у Фернанделя, пусть волосы темные и уже с проседью, хотя парню нет и тридцати. Когда рабочие снова сидят на кухне, а Филипп варит обед, он думает, что вечером надо позвонить Йоханне и потребовать назад свой фотоаппарат.

«Дорогая Йоханна, — скажет он ей, — ты полтора года назад взяла мой фотоаппарат, когда аппарат Франца был в ремонте. Я хотел бы знать, у кого из нас жизнь в полном беспорядке: у тебя или у меня?»

На обед у них спагетти. Филипп еще не справился со своей порцией, а Штайнвальд и Атаманов проглотили уже двойное количество, тихо злясь, что Филипп уговорил их поесть под тем предлогом, что потом у них уже не будет аппетита. Сигналы нетерпения приступить наконец к работе усиливаются. Тем не менее Филипп пытается втянуть их в разговор. Штайнвальд, со складкой между мохнатых бровей, на все отвечает резко и односложно, а Атаманов, как все это время, не говорит вообще ничего. Атаманов тихий, спокойный, сдержанный, Филипп и голоса-то его почти не знает. Он дважды обращается к нему напрямую, и когда Атаманов понимает, что обращаются к нему, он смущенно выдавливает: «Мало по-немецки». Филипп смотрит на Штайнвальда. Тот, нервничая, сообщает, что сам знает Атаманова всего шесть недель. Что Атаманов в Вене ненадолго, просто хочет заработать денег, которые ему нужны для того, чтобы в конце июня жениться. Штайнвальд говорит недовольным тоном, одновременно сгребая остатки еды в кучку указательным и большим пальцем. Складка между его бровями так и не разглаживается. Филипп же, напротив, по-настоящему радуясь такому известию, поздравляет Атаманова с намерением жениться. В следующий момент Штайнвальд встает и скрывается в передней, куда за ним незамедлительно следует Атаманов. Слышится треск разрываемого нейлона, скрип и топот. Когда Филипп выходит в переднюю, Штайнвальд и Атаманов стоят уже в своих темно-серых резиновых сапогах и в респираторах.

— Прямо какие-то противогазы, а не респираторы, — свирепо говорит Штайнвальд.

Защитные очки сдвинуты на лоб.

На первый взгляд вид у обоих молодецкий, но при повторном они не производят впечатления парней, одержимых чертовской решимостью. Филипп предлагает им сигареты. Но, не удостоив это его предложение вниманием или, вернее, не поддаваясь на новую попытку отсрочить поход на чердак, работяги вскидывают на плечи лопаты и топают наверх по лестнице.

Филипп остается в передней. Он разглядывает остальные покупки. Особенно ему нравятся его новые сапоги с красной каймой поверху, с зеленой подкладкой, подошвы тоже зеленые, в тон его любимой рубашки. Он всовывает ноги в сапоги, сидят они так себе. Могли бы быть и на размер побольше. Респиратор и защитные очки он надевает как полагается, тяжелые рабочие рукавицы натягивает еще в передней. Экипировавшись таким образом и напевая La Paloma, он направляется к лестнице. Но уже на втором этаже он сворачивает, поскольку самое большое зеркало в доме находится в бывшей бабушкиной спальне. Чтобы впустить побольше света, Филипп открывает ставни. Некоторое время он разглядывает себя в зеркале. Затем переходит от фонографии к фотографии, развешанным по стенам: частью над кроватью, частью над туалетным столиком, все на одном и том же фоне накатанного на стены зеленого узора картофельной ботвы. В овальных, круглых, прямоугольных и подковообразных рамках, увитых фарфоровым плющом и металлическими розами, все лица родные и не очень, вся рассеявшаяся по миру, разлетевшаяся и вымершая семья. Филипп узнает их всех, в любых возрастах.

Он спрашивает себя, узнали бы его близкие его самого, Филиппа Эрлаха, тридцати шести лет, холостого.

В респираторе и защитных очках он не похож ни на дядю, ни на сына, ни на брата. Скорее на странное явление — человека, который, защитившись от бактерий и прочей нечисти, спустя десятилетия отваживается выйти на зараженную вымершую местность, чтобы взять пробы культурного слоя. Ради документирования погибшей культуры.

Разве не минула целая вечность, убеждает он себя, и на какое-то мгновение верит, что в таком наряде ни перед кем ни в чем не должен отчитываться. Он даже находит в себе мужество открыть бабушкин комод, забитый старыми бумагами и всяким хламом. Он вытягивает ящики комода с некоторым равнодушием, ощущая себя почти в нейтральном, ничейном помещении, где находится случайно, как бы мимоходом, и все-таки осознавая, что практически приступает к началу задуманного — сдвинулся с места (как выразилась бы Йоханна). Сам он никогда бы так не выразился. Однако путь на чердак он все-таки продолжает с некоторым чувством тревоги.