У нас все хорошо - [2]
— Твоя мать и потом все еще хотела стать актрисой? — спрашивает Йоханна.
— Я был слишком маленький, когда она умерла, я не мог поговорить с ней об этом.
Он не знает, кого еще, кроме матери, он мог бы про это спросить, отец смотрит на него выпученными глазами, а у него самого не хватает решимости приставать к нему с вопросами, вероятно, он просто не хочет ничего у него спрашивать. Самое неприятное, что про свою мать он практически ничего не знает. Любой домысел — полная дрянь, тягостное, гнетущее чувство, когда приходится прилагать усилия и напрягать фантазию, выдумывая что-то, как это могло быть на самом деле.
Он гонит свои мысли прочь и говорит, чтобы Йоханна слышала его голос:
— Мне все же кажется, они все были немного актрисами. Все в духе Вальтрауд Хаас — хорошенькие, блондинки и очень жизнерадостные. А вот мужчины не были типажами отечественного синематографа. Правда, я полагаю, это была напускная трагичность.
— А что потом?
— На эту тему я давно уже все сказал. Брак моих родителей был не из тех, что называют счастливыми. Так, довольно жалкое и нудное сосуществование.
Он делает паузу и, пользуясь возможностью, запускает руку Йоханне за шиворот.
— Нахожу крайне бессмысленным пытаться что-либо наверстать. Поговорим лучше о погоде.
Филипп целует Йоханну, не встречая ни сопротивления, ни возражения.
О погоде сегодняшнего дня, которую Йоханна принесла на своих волосах, о погоде грядущих дней, вырисовывающейся из слов, графиков и компьютерных предсказаний в ее сумке.
— О погоде вместо любви, о забвении вместо смерти…
— Очень остроумно. Ничего другого тебе в голову не приходит? — спрашивает метеоролог Йоханна, полусмеясь и при этом снисходительно-милостиво покачивая головой. И поскольку это то, что Филиппу хорошо в ней знакомо, он на минуту чувствует какую-то особую близость с ней. Точно так же, полусмеясь, но с кислой миной, он поднимает плечи, будто извиняясь за то, что ничего лучшего не хочет или не может ей предложить.
— Да что тут много говорить, — продолжает Йоханна, — твое семейное отсутствие честолюбия — давно уже не новость.
С другой стороны, Филипп уже много раз пытался ей объяснить, что она смотрит на вещи не с той стороны. В конце концов, это не его вина, что в свое время ему забыли привить вкус к чувству семейной гордости.
— Проблемами своей семьи я занимаюсь ровно в той мере, в какой ощущаю, что это идет мне на пользу.
— Звучит прямо как нулевая диета.
— А как это еще должно звучать?
Он вешает обратно на стену фотографию, где его мать запечатлена еще девочкой, что означает: он хочет продолжить экскурсию по дому и осмотреть с ней другие помещения. Он идет к двери. Когда он оборачивается и смотрит на Йоханну, она качает головой. Неодобрительно? Разочарованно? Ну да, он знает по собственному опыту, что иногда разговариваешь как со стеной. Не обращай внимания, пройдет, думает он. Секунду Йоханна пристально смотрит на него, а потом спрашивает, нельзя ли получить эти часы с маятником в подарок.
— Да, пожалуй.
— Может, тебя с ними что-то связывает?
— Нет. Просто мне пока не хочется ничего раздаривать.
— Бог мой, забудь про это. Мне совершенно не обязательно иметь эти часы.
— Тем более что одни у тебя уже есть.
— Тем более что одни у меня уже есть. Точно.
И опять лестница, кабинет, швейная, веранда, еще раз лестничная клетка и застланная ковром лестница, две руки, мимоходом поглаживающие пушечное ядро, которое в любой добропорядочной семье стало бы точкой отсчета в семейной хронике, к которой все и всегда непременно бы возвращались.
Филиппу вспомнилось, как однажды, во время их редких приходов в гости, бабушка стращала его и грозила: если он не будет слушаться, она посадит его на ядро и отправит назад к туркам. Угроза, прочно засевшая в его мозгу, даже вместе с бабушкиным выражением лица и интонацией ее голоса.
Они спускаются с верхнего этажа, в душе у них неприятный осадок от недавних разногласий, они спускаются быстро, почти не разговаривают, оправдывая себя тем, что голодны. Скорей вниз. Йоханна помогает расчистить на кухне стол, который выглядит так же, каким его обнаружил Филипп, — с гнилым яблоком в светло-голубой фруктовой вазе. В итоге Йоханна настаивает на том, чтобы позавтракать на крыльце, места там достаточно, и уже стало теплее (в этом раздражающе чужом великосветском квартале вилл и тротуаров, по которым никто не ходит). Тем не менее Йоханна прихватила подстилку. Они сидят, Филипп — широко расставив и вытянув ноги, Йоханна же, напротив, с плотно сжатыми коленями. Филипп пытается смягчить то неприятное впечатление, которое он вызвал у нее во время осмотра дома, и рассказывает о трухлявых, полусгнивших стульях, расставленных во многих местах вдоль стены сада. Очень таинственно. По стулу в сторону каждого из соседних участков, — выходит, чтоб подглядывать за соседями. Филипп сообщает, сколько меда еще есть в подвале и сколько сортов домашнего варенья.
— Я не люблю варенье, — надувает губы Йоханна, ей сейчас совсем не хочется разговаривать.
Она выплевывает оливковые косточки в контейнер. Прислушивается, как они звонко стучат по потрескавшемуся металлу. Филипп, весь в волнении, в чем не хочет сам себе признаваться, убивает время, наблюдая за голубями, которые летят в сторону исторических памятников австрийской столицы или на чердак, принадлежащий отныне ему. Непрерывное движение жизни, то взад, то вперед.
