У нас все хорошо - [17]

А позже, когда он опять сидит на крыльце (солнце слепит ему глаза, пока он пребывает в ожидании звонка от Йоханны, на который в любом случае не ответит), его вдруг осеняет. Он примирится со всеми этими перевешивающими чашу весов мелочами. И какое-то время он ощущает себя выше безнадежно тщеславного торжества фактов. Потому что на крыльце все принадлежит ему. Здесь он единственный и полновластный хозяин и погоды, и любви, и польского графа, и всех голубей на крыше, и этого великого одиночества. Он говорит себе: если бы над домом завис воздушный шар и кто-то смотрел бы оттуда на мои угодья, что бы он подумал обо мне? Надеюсь, у него сложилось бы благоприятное впечатление, и, не настаивая на этом, можно все же предположить, что я тем не менее (тем не менее является здесь главным) дал ему достаточно поводов завидовать мне.

И пока он так рассуждает и хочет, чтобы Йоханна была пассажиркой на том воздушном шаре в поисках завтрашней погоды, с сигареты, которую он потягивает как обычно, время от времени, с длинными интервалами, сам по себе осыпается пепел. Носком ботинка он отбрасывает его в ямку, где обосновалась мокрица, на самой нижней ступеньке с отшелушившейся шпатлевкой.

В дыму последней затяжки он вкладывает в уста юного Станислауса следующие слова:

— Можно задавать себе очень много разных вопросов. Замечательно также, что над многими из них можно призадуматься. Но этим, собственно, все и ограничивается.

Суббота, 6 августа 1938 года

Рихард в Нижней Австрии, он едет по лесистой местности и направленным светом фар нащупывает то пропадающую, то надвигающуюся на него кромку дороги, маневрируя на каждом перекрестке по разбитой проезжей части. Ему хотелось бы знать, куда подевались все указатели, и кто перевернул те немногие, что остались, и зачем платить налоги, если на дорожную разметку нельзя положиться, и станет ли все при новой власти лучше — и дороги шире, и луна светлее, и ориентация более перспективной. Под давлением новых превосходящих сил сместились даже границы мечтаний: наступает эра великого рейха, империи порядка и справедливости. Ну да, думает он, представить себе можно все что угодно, даже самое невероятное, но нужно исходить из того, что есть в действительности, почему он и не очень верит заверениям национал-социалистов. О том, чтобы хотеть верить, пока и речи не идет. Умнее было бы (по крайней мере желаемый эффект был бы достигнут с большей долей вероятности), если бы он не позволил так быстро уговорить себя вновь пойти на такого рода собрание. Хотя по причине случайного нахождения в этих местах в командировке отказаться тоже было довольно сложно. Напрасные поиски неубедительно звучащих отговорок лишь смутили бы его, поэтому он и согласился, недолго думая. Конечно, он пойдет, хотя бы из-за солидарности с достойными (достойными сожаления)…

(Спокойно!)

— И где конкретно это будет происходить?

Он последовал за представителями Нижнеавстрийского крестьянского союза в Ратцерсдорф, — точка на карте севернее Санкт-Пёльтена, где, как говорят, нечего опасаться провокаций со стороны местных властей. А все ведь финансовые проблемы, чтобы оказать поддержку семьям единомышленников — сторонников христианского социализма, которых после вступления германских войск отправили в Дахау, и никто теперь ничего не может сказать про то, когда их выпустят. Рихард пообещал сделать весомый денежный вклад, и поскольку после этого обещания без него спокойно можно было обойтись, его никто и не удерживал, когда он попрощался, даже не допив пива. Это ему не понравилось. По крайней мере, парочку вежливых слов в знак благодарности в свой адрес он бы с удовольствием выслушал.

А то вот блуждает уже полчаса в ночи по незнакомой местности, между маленькими, зажатыми лесными просеками деревушками без намека на уличное освещение (какой замечательный рыночный потенциал, приходит ему в голову). Дома выскакивают на свет, словно зайцы, и исчезают опять в темноте, где на расстоянии вытянутой руки уже ничего не видно. Никакого намека на местных жителей, ни души, все уже спят. У Рихарда болит поясница, он наваливается верхней частью туловища на руль, вытягивает шею, чтобы взгляд не отставал от стремительных фар. Когда на одном большом перекрестке свет вдруг выхватывает из темноты указатель на Кремс, а не на Санкт-Пёльтен, он, потеряв терпение, поворачивает в ту сторону и приезжает в Вену только к полуночи.

Не спит лишь Фрида, няня (она же служанка по дому и девочка на побегушках). Она сидит на кухне у стола с алюминиевым покрытием и пишет письмо. И пока она выводит свои закорючки, она бормочет себе под нос каждое слово, слог за слогом. Рихард на лестничной площадке, со шляпой в руке, вывернув шею, пытается разобрать отдельные слова из этого бормотания, доносящегося до него. Он напряженно вслушивается и понимает, что, оказывается, можно иметь противоречащие друг другу помыслы: не обманывать Альму, пройти на кухню и попросить няню дописать письмо потом. Он вспоминает, как перед его отъездом во второй половине дня Фрида расстелила в саду одеяло и разлеглась на солнце, чтобы на природе наверстать те часы сна, которые она недобрала ночью. Она мазала лицо кремом, и пока она этим занималась, Рихард смотрел на нее, ее короткие темно-синие штанишки, пеструю майку с поперечными полосками, белый, завязанный с двух сторон узелками платок на голове. Спереди из-под платка выбивалась часть рыжих волос, предмет гордости этой особы, справа узелок платка раскачивался около упругой груди Фриды. Сейчас, когда он думает об этом, ее соски кажутся ему похожими на два сморщенных торчащих глаза, которые гневно преследовали его днем на окольных дорогах в Ибс и по пути в Ратцерсдорф.