У нас на дворе - [20]

Грачев сказал:

— Не всегда же по воскресеньям… И почему не порадовать хороших людей?

Старший редактор покачал головой:

— Тебе бы в собесе работать, Грачев. Или в детсаду. Любвеобильное сердце у тебя. Наше дело — нести музыкальную культуру в массы, а не заботиться о разных старичках. Так-то…

Старший редактор встал. Грачев понял: разговор окончен. Он ушел.

Было обидно. Обидно и глупо. Вообще-то пустяк. Ну, передадут «Окошко» или нет — ничего не случится. И все-таки обидно. И за старичков. И за свой труд напрасный.

«Дубина, — подумал он о Николае Гавриловиче. — Каменная дубина».

По редакторской привычке автоматически тут же поправил себя: «дубина» от слова «дуб», «каменная дубина» — нелепо.

«И все-таки именно дубина и именно каменная», — с удовольствием мысленно повторил он.

Рассказал о своем разговоре с начальством Валентине Ивановне. Та только рукой махнула:

— Не связывайся. Его не прошибешь. И не переделаешь.

«Да, не прошибешь», — думал Грачев.

Прошло несколько дней.

Загруженный работой, Грачев старался не вспоминать об «Окошке». И все-таки нет-нет, а этот пустяк снова всплывал в сознании, и сразу же в душе возникала досада.

«Чепуха, мелочь», — отмахивался Грачев, но неприятное ощущение не проходило.

«Пойти к председателю радиокомитета? — Грачев усмехнулся. — Забавно я буду выглядеть. С такой ерундой — к председателю. Да и почему, скажут, надо удовлетворять именно эту заявку? Чем она лучше других? Нет, это глупо, думал Грачев. — С Николаем Гавриловичем я еще схлестнусь. Обязательно. Но надо выбрать настоящий, серьезный повод. Подождем. А пока… Как быть со старичками?»

* * *

Пичуги забились в дальние углы клеток и оттуда своими сверкающими бусинками удивленно взирали на людей. Никогда еще не собиралось столько народу в этих двух комнатушках. Мебель была вынесена в коридор и на кухню. Остались только столы и за ними — человек сорок, не меньше.

Уже раскраснелись лица гостей, уже стоял бестолково-веселый гомон, уже перебивали друг друга ораторы, желающие поздравить «жениха и невесту». Старички сидели на самых видных местах, и когда подвыпившие гости кричали «горько», Кондрат Максимович наклонялся к Полинушке, и та, чинно вытерев губы платочком, поворачивалась к мужу.

— А помнишь, Кондрат?! — пронзительно кричал румяный однорукий старичок. — Помнишь, как мы с тобой от Шкуро с моста сигали? В реку, с моста? — Он мелко смеялся, и острый кадык у него дергался. — А помнишь, зато сам Шкуро потом без порток от нас драпал?! — старичок победно размахивал вилкой.

Захмелевший юбиляр улыбался и кивал.

Возле него сидели два сына с невестками и три дочки с зятьями. Все вместе они выглядели очень внушительно.

Радио было выключено. Кондрат Максимович изредка случайно натыкался взглядом на черную тарелку громкоговорителя и, словно обжегшись, сразу отводил глаза. Нет, он не так уж огорчался, что вот сегодня, в такой торжественный для него день, не исполнят по радио его просьбы, но все-таки… все-таки…

Если уж говорить честно, старик отлично понимал: нынче последний раз собралось вокруг него все его обширное семейство. Последний раз. Снова соберутся они, может, через год, а может, через три или пять, но вина и закусок тогда на столе не будет. Нет, он сам тогда будет лежать на этом же столе со скрещенными на груди руками, с закрытыми глазами…

Ну что ж… Семьдесят два года… Пора и честь знать.

И все-таки… Могли бы умные, образованные молодые люди на радио учесть и пойти навстречу старику. Последний раз в жизни. Ей-богу, могли бы…

Младший сын, полковник, сидя рядом со стариком, рассказывал о недавней охоте на медведя. Косолапый изловчился и чуть не заломал одного из охотников.

Старик слушал, кивал головой, а сам нет-нет, да и натыкался глазами на громкоговоритель.

В разгар торжества веселый шум и гомон вдруг прорезали два звонка. Полинушка засуетилась: кто бы это? В комнате было тесно; чтобы ей добраться до дверей, потребовалось нескольким гостям встать, освободить путь.

Вошел Грачев. И вместе с ним немолодой мужчина с гитарой в синем чехле.

Гости не знали ни Грачева, ни его товарища, но, как всегда в таких простых компаниях, встретили их оживленным радостным гулом. Сразу же освободили места за столом, сразу же налили в стаканы по «штрафной».

Кто действительно удивился, так это сам юбиляр. Вот уж кого не ждал Кондрат Максимович! Неделю назад от Грачева пришла открытка: к сожалению, исполнить «Знакомое окошко» нет возможности. Ну, нет, так нет…

И вдруг — явился сам! Сам и еще с кем-то. Старик был тронут.

А Грачев уже произносил тост. Тощий и смешной, изогнувшись над столом, как вопросительный знак, он говорил и говорил. О славном поколении отцов, о том, что жизнь прожить — не поле перейти. Потом почему-то о музыке и о влиянии радио на формирование эстетических вкусов.

Говорил он путанно, иногда не совсем понятно для этих простых захмелевших людей, но у него было доброе, милое лицо, говорил он с душой — и слушали его охотно.

Грачев предложил выпить за здоровье юбиляров и сам лихо опрокинул в рот полный стакан. Как и всем непьющим, огненная струя опалила ему горло. Грачеву казалось — сейчас он задохнется, сгорит, умрет, но через несколько мгновений это прошло и на душе стало совсем хорошо и легко.