У любви четыре руки - [15]

ЖЕНЩИНА В БЕЛОЙ БЛУЗЕ В БАРРАНКО

На танцплощадке в богемном Барранко[12] (сангрия, вечер) Марьяна положила глаз на загорелую европейку с оттененным белой блузой лицом. А танцоры как раз вышли на сцену: мужчина в чем-то блестящем, а женщина босиком. Зрители сразу привстали, и Сесилия, показывающая Марьяне перлы Перу, посоветовала Марьяне тоже привстать (в этом танце нужно было следить за босыми ногами). Перуанка в павлиньем платье, с раскинутым над ней зонтичным зеленым платком по дощатому настилу плыла и Марьяну окатило нагретой волной; обескураживающее, облегающее кожу тепло, подкосив, запечатало в кокон. Вторым номером вышли диковатые высоченные парни из Пуно: диковинные голубые костюмы, щупальца, золото, рукава-фонари. И когда они стали подпрыгивать косолапо-изящно, когда принялись, будто экзотические насекомые, по сцене летать, у Марьяны внутри тоже стало все голубым-золотым, и ее чувство к женщине было неотделимо от танца.

ПРИСЛУГА — КЕЧУА, НЕ ГОВОРЯЩАЯ ПО-ИСПАНСКИ

У подруги Марьяны, поселившейся с детьми и мужем в Перу, была прислуга-кечуа — ее звали Мария. «Мария решила остаться безмужней», оповестила Марьяну Сесилия, в свои сведущие свежие тридцать три многодетная мать. Живописать женщину нелегко. Булгари, Булова, Кензо, Энзо, Макс Мара: братия брэндов застит ее. Но если изобразить бесхитростную красоту, если описать просто Марию, то откровением будут не бретельки, нательные кружева и двойное дно слоистых одежд, а ассиметричные складочки, ямочки, дырочки, мех, обвивающий лоно как плющ. Как сглатывает шея, как смаргивает и увлажняется глаз, как локон за ухо заходит, как сокращается матка и скорость, с которой по капиллярам движется кровь. «Почему же она замуж не вышла» — волновалась Марьяна, но редкие зубы Марии разрушали Марьянину страсть.

ЧУДО-ДЕРЕВЬЯ

…И Марьяна, впервые придя на шабат, вдруг поняла, что безумно желает ее точную, как циркуль, походку, напудренный нос, недюжинный голос и сверкающие, как от шального пьянства, глаза. Миниатюрная канторша пела: «без моего ведома не упадет ни один волосок с твоей головы», а Марьяна дрожала. Слова в Торе слипались в один искрящийся шар. Раввин свиток, будто младенца, держал. Перед Марьяной стояли супруги в одинаковых куртках… зажмурив глаза. Сняв платье, завалив на диван, приближаясь кругами. Внедряясь в дневной распорядок, в ее комнатный беспорядок… а утром спросить невзначай — тебе с лимоном иль без, с сахаром иль без него, сегодня в кафе иль в кино.

…Юля сказала, что любит длинноволосых поэтов, поездки в Зеленогорск, короткошерстных собак. Инга съязвила: да, конечно, но у тебя там, наверное, уже паутина (пидмонтская поговорка). Безмужняя женщина — ноль, женщина с женщиной — грязь. Юле нравятся кьянти, кедровые орешки, книги, каналы, арки, архивы, катарсис, набережные, интеллигентность бомжей и научный азарт. Юля пишет сама про себя, Лана — про Юлю. Мы с тобой, Юля, констатирует Лана, теперь повзрослели — больше нет у нас верчений столов типа «любит/не любит», никакого цыганского сверкания глаз. А помнишь, как тогда в Озерках, когда все начиналось: эскалатор, пелена счастья, завеса воды, намокший пух твоего капюшона… натянутость, существовавшая между нами, ушла. Твои докмартенсы, твои навыки, твои калвиныклайны, твое неспешное ко мне привыканье, твой широкий «индейский» ремень. Запах твоей слюны на моей коже после твоих поцелуев, твой отказ от совместных детей. Твоя этнография, твой эндометрий, твои ладошки-ледышки, твой горячий пах и подмышки, твой дотошный отец, твои наружные повздошные сосуды, твоя вздорная мать. Твой граафов пузырек, твоя латеральная пупочная связка, расписание лекций, забитое под завязку, твои устья маточных труб, прикосновения твоих губ, твои монографии по истории Древней Руси, «не сейчас — и не проси». Твое объявленье в газете: люблю готические романы, гравюры, готовить, гжель, ходить голышом, загорать и все, что можно делить с кем-то другим. В то время мы с тобой уже жили вместе. Твои призывы к новым знакомствам я находила, когда мне казалось, что мы наконец нашли общий язык. Твоя околоматочная клетчатка, твои оговорки, вранье, твои опечатки. Твой мочеточник, твой Данила Заточник. Твои соединительнотканные тяжи, твои клубки пряжи (а свитер, предназначенный мне, так и лежит с одним рукавом). Твои продольно идущие пальмовидные складки, разрисованные тобой же закладки, твои руки на моей шее, придатки, твое предательство, наши с тобой разбирательства, моя разбитая жизнь. Дмитрий Валентинович, я забрала у Вас Юлю. Вернее, не Юлю, а те кусочки из ее дневника, что Вы поместили в свой текст. Сейчас вошли в моду разные списки, гипсовые слепки с души — поэтому, наверное, Вы и вылавливаете в чужих сетевых дневниках «ключевые слова и женщин, в которых бьет ключевая вода». Я переписала Юлю так, как ее вижу я — и получилось совсем не так, как у Вас.

Распечатывать незнакомые фото. Если нравится то, что снаружи — смотреть; когда не устраивает внешний вид — додумывать то, что внутри. Я до сих пор берегу томик Сосноры, что ты мне подарила, статью Скидана с подчеркнутой строчкой: «место Бога, таким образом, занимает язык». Скажи мне, как жить, когда даже имена неведомых составительниц на ледерине — «Лидия Ивановна Иванченко», «Ольга Эдуардовна Марченко», «Вероника Ильинична Тубман», «Анастасия Станиславовна Барская» — уже вызывают благоговейную дрожь. На платформе сегодня особенное количество дайков: