У Лукоморья - [17]

Может где-то рядом ходит он по свету.

Только окунувшись на том свете в Лету,

Кто он и откуда, позабыл котяра.

И на нас, быть может, нападет из яра…

Я хотел продолжить, но мысли уже не укладывались в строфы, а переходить на прозу я уже не хотел. Пауза затянулась. Гуллвейг была явно удивлена моим рифмоплетством, и смотрела на меня широко открытыми глазами. (Хеймдалл в это время был довольно далеко, так что беседовали мы tete-а-tete.)

— Я кончил, — промолвил я, чтобы пресечь воцарившуюся тишину.

— Я поняла. А ты всегда говоришь стихами? — наконец сказала она.

— Нет, только когда приходит вдохновение. А оно, по-моему, носит твое имя.

— Не подлизывайся. Не поможет. А насчет Черного Барса, кажется, он действительно должен будет появиться среди нас. На этот раз в образе человека.

— Он тоже наш? Я имею в виду, один из асов или ванов?

— Нет. Пока мы воевали в Скандинавии, он жил среди высочайших гор, что стоят на востоке в самом центре мира. В этих горах есть Шамбала — святое место, обиталище мудрецов. Одним из них и был наш Черный Барс. Так что пока мы тут сражались, он с философским спокойствием наблюдал за этим из Шамбалы.

— В общем, был гнусным наблюдателем, — вставил я.

— Вот-вот. Но потом разрыв Грани Миров коснулся и их. И теперь, надеюсь, он будет с нами.

— А тебе не кажется, что нам и вдвоем неплохо? — попытался изменить тему разговора я, но появившейся из-за деревьев Хеймдалл заставил оставить на время всякую надежду на продолжение этой темы.

* * *

Вечером мы опять собрались у стола и рассказывали друг другу разные истории, случившиеся с нами после того, как закрылась Грань Миров, и мы были вышвырнуты на Землю. Естественно, я расспросил Гуллвейг и о Леяре — ее кузене, также обладавшем незаурядной магической силой, и бывшем одним из организаторов той злополучной ночи. Он всегда испытывал к своей сестричке комплексное чувства зависти и вожделения, превратившееся со временем в навязчивую идею. Однако, как выяснилось позже, он явно не знал анекдота, где умирающий армянский католикос говорил: «Берегите евреев. Их перебьют за вас примутся». Так и случилось. С исчезновением из поля зрения Яги, козлом отпущения стал именно он. И вскоре Леяр вынужден был бежать из родного поселения. Что стало с ним дальше — не знал никто, хотя подсказывало Гуллвейг, что история с ним еще не окончена.

Потом разговор у нас зашел об одной греческой войне, при котором выяснилось, что и я, и Хеймдалл принимали в ней участие.

— И когда город казался практически неприступным, — рассказывал Хеймдалл, — нами была применена военная хитрость — деревянный конь, в который спрятался отряд наших воинов. Ты что-то хотел спросить, Видар?

— Да. Город назывался Троей?

— Да, — Хеймдалл кивнул головой, — Так ты тоже там был.

— Еще как был.

— А как ты там назывался. Ураган?

— Нет, я взял местное имя — Ферсид, — ответил я.

— Это тот, который на всевойсковом собрании наехал на Агамемнона.

— Тот самый.

Гуллвейг слушала нас с интересом, и я начал рассказывать ей о том, как мне не понравился окончательный раздел полученных трофеев, и как я обратился с предьявой к самому царю. Сам то я был кем-то вроде предводителя отряда наемников. Агамемнон тут же приказал меня арестовать, но его стража не смогла выполнить этого приказа, потому за мной стала добрая половина наемников, также недовольных разделом добычи. Выражаясь современным языком, для царя дело пахло керосином. Однако тут один знатный грек вызвал меня на поединок. От поединков я никогда не отказывался, и всегда побеждал. Но тут то ли годы уже были не те, то ли былые раны и увечья сделали свое дело. Короче, для меня это закончилось плачевно.

— А грека того звали Одиссеем, — закончил за меня Хеймдалл, с трудом удерживающийся от смеха.

— Кажется да, а что здесь смешного, — не выдержал я.

— Да просто — это был я.

Мое лицо тогда надо было видеть! Удивление, возмущение, гнев — все эти чувства пронеслись по нему со скоростью молнии.

— Так тебе что, делать было нечего, как переть на своих? — наехал я на Хеймдалла.

— Мужчины, прекратите спорить, — вмешалась в разговор Гуллвейг, — Не хватает еще, чтобы вы здесь подрались, — и уже лично ко мне, — Хеймдалл же не знал, что ты — это ты. Кроме того, черт его знает, может и Агамемнон тоже наш. Так что давайте забудем старые обиды и пожмем друг другу руки.

— С удовольствием, — сказал я, и, пожав быстро руку Хеймдаллу, протянул свою десницу Гуллвейг.

Она замялась. Конечно, она меня не простила. Однако говорить о всепрощении, никто ее за язык не тянул, и теперь она была в щекотливом положении (хотя и не в том, о котором вы подумали).

— Руку я пожму, — сказала она после секундной паузы, — Но на большее не рассчитывай.

— Неужели, простить не можешь, — спросил я.

— А ты бы простил? — ответила она вопросом на вопрос.

— Ну, я не знаю…

— Вот и я не знаю. И оставим эту тему.

— Но я ведь простил Хеймдалла, — не унимался я.

— И теперь вы — друзья. Вот и со мной мы — друзья. Так что все в порядке.

— Да ничего не в порядке. Но поступай как знаешь. Время нас рассудит, — я сделал многозначительный умный вид.

— Рассудит, рассудит, — ответила она, — А пока пора спать…