У лодки семь рулей - [96]

Стали они нас расспрашивать: откуда, мол, да куда путь держим, — догадались они по нашему говору, что нездешние мы. Карлос было смешался, но я подоспел ему на выручку: сказал, что мы братья, прибыли сюда из Лиссабона насчет работенки поразведать и нынче ночью назад возвращаемся. Работы здесь не нашли, а то, может, и не уехали бы отсюда: места здесь красивые, девушки тоже недурны, да только на голодный желудок ни о чем таком и думать неохота. Угостили мы их вином, выпили, потом песни пели, в картишки перекинулись. За всем тем я про время не забывал и на часы нет-нет да поглядывал. Едва одиннадцать подошло, мы расплатились. Хозяин, подлюга, посчитал нам лишнюю бутылку, и нипочем с ним было не сладить. Пришлось заплатить, не то уж он стал полицией грозить, а нам заводить свару было не ко времени.

Ничего, с ним я тоже посчитаюсь.

Ночь выдалась бурная. Укрылись мы под старым опрокинутым баркасом, лежим, курим — все молчком. По дороге-то успели мы с Карлосом повздорить: заскучал он, начал своих поминать, мать и брата, и опять за свое — не податься ли, пока не поздно, домой. А я ему сказал, что он трус и слова своего держать не умеет и пусть, мол, убирается ко всем чертям, я и один не пропаду.

Он поначалу было насупился, однако все же остался со мной. Сидим это мы так, высматриваем нашего сеньора; в темноте мелькают какие-то тени, а его все нет. Наконец, уже полночь пробило, явился наш сеньор. Повел он нас (а там таких, как мы, бродяг собралось не меньше десятка) вдоль берега, сигареты велел притушить. Идем, дождь по спинам хлещет. Сразу вспомнилась мне та ночь на острове, и я сказал об этом Карлосу. Ну, он мне, ясное дело, отплатил той же монетой: ты, говорит, просто струсил и подговариваешься, как бы половчей смыться. На этом наши раздоры с ним и кончились.

Перед тем как сесть нам на пароход, сеньор всех нас пересчитал, а после на пароходе еще раз пересчитал заново. Другой сеньор, по виду иностранец, подошел к нему, и они чего-то долго толковали между собой; ничегошеньки мы из этого разговора не поняли. Потом наш сеньор нас всех переписал; я назвался Жеронимо Арренегой и сказал, что мне уже двадцать; все остальные тоже назвали свои имена и возраст. Всего набралось нас одиннадцать человек, я был из всех самый молодой. На наших глазах сеньор иностранец передал нашему сеньору деньги, и мы тут же прикинули, что за каждого из нас он получил по пятьдесят эскудо. Взяв деньги, он обратился к нам с наставлением:

— Исполняйте все, что прикажет вам этот сеньор, — все это делается для вашего же блага. Он вас всех обеспечит работой. Если вдруг кого из вас зацапают — держите язык за зубами: ни про пароход, ни про то, куда направляетесь, ни гугу. Но я уверен, что все обойдется как нельзя лучше. Да хранит вас бог.

Они пожали друг другу руки, и сеньор иностранец сказал еще «хайль» и поднял руку кверху, а наш ответил ему таким же манером. Мы остались в трюме одни. Все переглядывались и молчали: был приказ не курить и не разговаривать, покуда не выйдем в открытое море. Лица у всех помрачнели, а один забился в угол и захлюпал, закрыв лицо руками. У меня тоже глаза были вроде на мокром месте, но в душе я радовался путешествию, словно мышь большому куску сала. Еще бы: впереди работа, и за нее будут платить хорошие деньги, и женщины, много женщин, — разве в наших краях такое увидишь. У нас одним помещичьим сынкам раздолье, а такие, как мы, нищими родятся, нищими и помирают.

Не успели мы выйти в море, как оно, проклятое, начало раскачиваться, и судно наше вовсю заплясало на волнах. Ни в жизнь не думал, что столько у моря силы да ярости. Нас уже бросало друг на друга, и мы валились в кучу, пароход кренился набок — вот-вот перевернется, а буря знай все пуще наяривает. Иные пытались пробраться к люминатору, или как их там называют, ко их с размаху швыряло обратно, и никто уж не мог сдержаться: блевали прямо на пол. Кто-то кричал, а один отчаянный полез по веревочному трапу к трюмному люку. Люк был задраен, и тогда парень забарабанил по нему кулаками что есть силы. Дверца люка вдруг распахнулась, и какой-то человек с пистолетом в руке прорычал:

— Первый, кто подымет шум, получит пулю в лоб! — Потом он приказал парню слезть, а когда тот замешкался, пинком скинул его оттуда.

— Похоже, что нас заманили в ловушку, — зашептал мне Карлос, но я стал уговаривать его, что, мол, плохое начало всегда обещает хороший конец — надо потерпеть.

Мы задыхались в тесном трюме: воздух был тяжелый и спертый от блевотины, а нас все выворачивало и выворачивало наизнанку. Тут уж мы начали вопить все разом, и я со всеми вместе: пусть нас выпустят на палубу, дадут хоть немного очухаться. Мы не боялись, что нас кто-нибудь услышит: рев машин и вой ветра заглушал наши крики. Но нам вроде так легче было, и мы не унимались. Я все-таки добрался до люминатора и, открыв его, высунулся чуть не до половины, захлебываясь свежим воздухом и брызгами. Я сразу пришел в себя, будто заново родился. Но остальные тоже были не дураки и ринулись к люминаторам, сбивая друг друга с ног. Пооткрывали их все как есть, и волны теперь хлестали в трюм отовсюду. Только на всех люминаторов все равно не хватило, и тут началась такая потасовка! Те, кто не мог к ним пробиться, стали отталкивать тех, кто успел занять удобную позицию, и скоро уж ничего нельзя было разобрать: все кидались друг на друга, пускали в ход кулаки и зубы; пинки, правда, давать остерегались, потому как и без того пол под нами ходуном ходил и все еле-еле на ногах держались. Кто-то запустил сапогом по фонарю на потолке, и теперь в темноте все тузили друг друга чем попало и куда попало; верно, не обошлось бы без покойников, да, спасибо, водой нас то и дело обдавало, так что помаленьку утихомирились. А вода меж тем в трюме вовсю плещется, и во всех углах стонут.